Падение Святого города
Шрифт:
«Ибо некоторые порочны еще во чреве матери...»
Что это значило?
Разоружение его людей происходило под стенами Караскан-да, на нераспаханном просяном поле. Все шло мирно, хотя Конфас чуть голос не сорвал, отдавая приказы. Солдаты, которые могли спать, не нарушая строя, внезапно перестали понимать самые простые команды. Прошло несколько страж, прежде чем все
соединения были пересчитаны и разоружены. Теперь, лишенные доспехов и знамен, его войска походили на сборище полуголодных бродяг. Со стен улюлюкали бесчисленные зеваки.
Проскакав вдоль строя, Нерсей Пройас призвал тех, кто подчинился Воину-Пророку, выйти
— Над нами более не имеют власти,— кричал он,— законы народов, в лоне которых мы были рождены! Над нами не имеют власти обычаи отцов! Наша кровь забыла о прежнем... Судьба, а не история правит нами!
Мгновение сомнения и вины, а затем первые дезертиры начали протискиваться сквозь ряды своих правоверных братьев. Предатели собирались за спиной у Пройаса. Они смотрели вызывающе, другие виновато молчали. Конфас смотрел на это с каменным лицом, хотя внутри его била дрожь. Затем, словно по звуку неслышимого рога, все кончилось. Конфас поразился — стройные ряды остались целыми! Количество дезертиров не дотянуло и до одной пятой части всего войска! Меньше, чем один из пяти!
Откровенно раздосадованный, Пройас пришпорил коня и помчался перед воинами, выкрикивая:
— Вы Люди Бивня!
— Мы ветераны Кийута! — рявкнул кто-то голосом сержанта.
— Мы подчиняемся Льву! — вскричал другой.
— Лев!
Какое-то мгновение Конфас не верил собственным ушам. И тут закаленные ветераны из Селиалской и Насуеретской колонн в один голос приветствовали его. Крики продолжались, полные отчаяния и ярости. Затем кто-то бросил камень и попал Пройасу по шлему. Принц попятился, яростно ругаясь.
Конфас поднял руку в имперском приветствии, и солдаты с ревом ответили ему тем же жестом. Слезы наполнили его глаза. Боль унижения начала угасать, особенно когда он услышал, как Пройас зачитывает условия, смягченные Воином-Пророком.
Он едва мог скрыть злорадство. Похоже, Багряные Шпили сумели передать послание через Каритусаль в свою миссию в Мо-мемне, а затем уже в Ксерию. Значит, вынужденный поход назад через Кхемему — что, если не считать опасностей, сильно задер-
жало бы Конфаса — больше не нужен. Вместо этого Конфас с остатками колонн будет интернирован в Джокту, куда его дядя должен прислать транспорт.
Плевать, кто бросал жребий. Главное, что выигрыш выпал ему.
Последующий марш до Джокты вдоль реки Орас прошел без приключений. Большую часть дороги Конфас провел в седле, глубоко задумавшись, перебирая объяснение за объяснением. На некотором расстоянии за ним следовали члены его штаба. Они внимательно поглядывали на командира, но не осмеливались заговорить, пока он не обращался к ним сам. Периодически он задавал вопросы.
— Скажите мне, кто из людей не стремится возвыситься?
Все соглашались с ним, что неудивительно. Любой человек, отвечали ему, стремится соперничать с богами, но лишь самые отважные, самые честные осмеливаются сказать вслух о своих амбициях. Конечно, эти болваны говорили то, что он, по их мнению, хотел услышать. Обычно это приводило Конфаса в бешенство — ни один командир не выносит лизоблюдов,— но сейчас нерешительность сделала его удивительно терпимым. Ведь если верить так называемому Воину-Пророку, его душа была изуродована и порочна еще во чреве матери. Прославленный Икурей Конфас — не настоящий человек.
Странно, но он отлично понимал, что имел в виду Келлхус. Всю жизнь Конфас знал, что он — другой.
И что самое странное, ему было все равно.
Слушая, как офицеры потакают его тщеславию, Конфас пришел к великому выводу: его вера не имеет значения, если он получает то, что хочет. Зачем принимать логику за правило? Зачем основываться на фактах? Лишь одна зависимость имеет значение — та, что соединяет веру и желание. И Конфас понял: он обладает не только замечательной способностью действовать, не за-
ботясь о том, милосердны или кровавы его деяния, но и способностью верить во что угодно. Даже если Воин-Пророк перевернет землю вверх тормашками, Конфас сумеет найти точку опоры и вернуть все на свои места.
Возможно, россказни Ахкеймиона о Консульте и Втором Армагеддоне правдивы. Возможно, князь Атритау действительно в каком-то смысле является спасителем. Возможно, его, Конфаса, душа и на самом деле изуродована. Все это не важно. Его оправдание — его собственная жизнь. Ни в одном столетии не рождалось души, подобной его душе, а Шлюха-Судьба хочет только его, его одного.
— Этот негодяй не смеет напасть на вас открыто, он боится кровопролития и потерь,— говорил Сомпас. Конфас прикрыл глаза рукой от солнца и прямо посмотрел на своего экзальт-генерала.— Поэтому он порочит ваше имя. Пытается забросать грязью ваш костер, чтобы он один мог сиять в совете великих.
Зная, что Сомпас просто льстит ему, Конфас решил согласиться. Князь Атритау был самым законченным лгуном, каких он видел в жизни,— сущий Айокли. Конфас сказал себе, что совет был ловушкой, тщательно подготовленной и продуманной.
Так он говорил себе — и верил в это. Для Конфаса не было разницы между решением и откровением, подделкой и открытием. Боги сами себе закон. А он — один из них.
Когда на четвертый день он увидел могучие башни Джокты, душевная рана почти зажила. На лице его снова появилась привычная холодная улыбка.
«Я,— думал Конфас,— хотел этого».
Сквозь заросли болиголова он всматривался в очертания своей тюрьмы. В отличие от большинства городов на пути Людей Бивня Джокта не имела особых преимуществ в расположении. Город вырос вокруг природной гавани, самой крупной на побережье, испещренном подобными гаванями. Обращенные к суше укрепления представляли собой длинную изгибающуюся линию. Ее разрывали единственные городские ворота: огромный барбакан Зуба — так его называли, поскольку он был облицован белой плиткой.
С высоты на берегу Ораса Конфас почти не видел самого города, разве что подернутый дымкой дворец Донжон, как его называли, цитадель хозяев города. Окрестности rycto заросли зеленью, но все равно выдавали невзгоды прошедшего сезона. Сады были вырублены под корень. Окружающие холмы мрачно темнели, прочерченные древними террасами, где виднелись дома покинутых жителями деревень. На низком выступе, выдававшемся к югу, стоял забытый кенейский форт. Его камни были так выщерблены от ветра, что крепость казалась скорее природным образованием, чем делом рук человеческих. Только одно уцелевшее окно, сквозь которое просвечивало небо, выдавало искусственное происхождение строения.