Падения Иерусалимов
Шрифт:
А на улице грело нехарактерное для конца сентября солнце. Мы выбегали, ослепленные его яркими лучами, и сразу попадали в разрушенный войной мир. Густой, похожий на снег пепел сгорающего города медленными хлопьями оседал на головах испуганных людей. Дома повсюду изрыгали из себя людей, равнодушно наблюдая дырявыми стенами и пустыми отверстиями выбитых взрывами окон за измученными, голодными и слепыми горожанами. Во дворе стояла целая колонна грузовиков с открытыми кузовами. И пиратов здесь было гораздо больше. Некоторые даже с собаками. Псы облаивали каждого, а особенно нерасторопных зло кусали за ноги, получая одобрительные улыбки от хозяев. Солдаты проворно разделяли людей на группы. Здоровых молодых мужчин и женщин загоняли в одну группу, которая потом грузилась в машины. Стариков и детей гнали дальше к оцеплению.
Я
Меня ухватила за руку пожилая женщина – та, что закрывала мне лицо в подвале. Мы влились в очередь на выход. Впереди шел старик. Он вел двух девочек приблизительно моего возраста или чуть младше. Девочки плакали, пытались вырваться из его рук и звали маму. Старик нервно смотрел по сторонам и одергивал их, шипя в полголоса. Внезапно одна женщина из числа ожидающих очереди на погрузку, воспользовавшись невнимательностью часовых, с криком кинулась к нам, чтобы обнять своих дочерей, но наткнулась на тревожный взгляд старухи, чуть заметно качнувшей головой. Женщина все поняла. Обняв детей, она бы сразу их выдала, и они, конечно же, оказались бы вместе в одном из грузовиков. Но надолго ли? Никто не знал, куда эти машины поедут, и уж тем более никто не мог быть уверен, что те, кто находится в них, вернутся. Мать испуганно пошатнулась и, озираясь, направилась обратно. Она взобралась в кузов машины и только там смогла дать волю эмоциям. Женщина молча рыдала, до крови кусая губы и… – профессор закрыл глаза.
Крупные капли скользнули по морщинистым щекам. Он некоторое время молчал. Потом набрал полную грудь воздуха и выдохнул:
– Она рвала на себе волосы. Когда ребенок теряет родителей – это горе. Но нет горя страшнее, чем горе матери, потерявшей детей.
Тем временем мы неминуемо приближались к пропускному пункту. «Не оборачивайся и молчи, что бы ни случилось,» – услышал я голос сверху. «Reisepass?11» – спросил офицер. Женщина аккуратно достала из потрепанной сумки пожелтевшие документы, обтянутые резинкой. Военный, не утруждая себя лишними манипуляциями, порвал резинку и выкинул на землю. Потом долго вчитывался в фамилии и внимательно исподлобья осматривал стоящих перед ним людей.
– Sind das ihre kinder?12
– Что вы, пан офицер, – затараторила старуха, – какие дети? Это внуки. Наша дочь, бедняжка, оставила малышей нам, а сама уехала на заработки в деревню. А когда началась бомбежка, мы сразу в подвал…
Офицер отрешенно сверлил меня глазами. Потом его взгляд медленно сполз ниже, и он ткнул меня в грудь указательным пальцем. Потом аккуратно приподнял бронзовый крест покойного Бермана, висящий на моей шее, и кивнул стоящим сзади часовым. Солдаты расступились, открывая нам путь за оцепление. Мы быстрым шагом, не оборачиваясь, удалялись прочь от бушующего хаоса. Три маленьких ребенка, в последний момент вырванных из цепких лап насилия и жестокости двумя неравнодушными пожилыми поляками. Как тут не поверить в чудо?
И только когда мы завернули за угол, старик остановился и крепко обнял дрожащую от страха жену. Женщина вцепилась в его спину и зарыдала.
Потом мы медленно шли вдоль домов, пробираясь через огромные, валявшиеся на асфальте куски стен и спотыкаясь о камни поменьше. Всюду нас преследовал запах гари и этот вездесущий пепел, выедающий глаза и мешающий вдохнуть полной грудью. Закопченное небо, клубясь дымом, низко дрожало над нашими головами. Мне было неудобно перебирать ногами в огромных армейских ботинках. Каждый шаг давался с
Повсюду нам встречались группы изодранных бледных польских солдат. Под присмотром вооруженной охраны они разгребали завалы. На пленных не было ремней и знаков отличия. Лишь в покрое и размерах расправленного кителя узнавался офицерский чин. Они рылись в кучах, растаскивая лопатами заторы и освобождая путь скопившейся у препятствия технике. Инструментов на всех не хватало, и в ход шли подручные средства: доски и палки, вырванные из руин. Но чаще всего люди расчищали путь голыми, стертыми до крови и серыми от пыли руками. И было не по себе, когда нас встречали веселыми взглядами сидящие на танках и броневиках радостные солдаты в серой форме и стыдливо провожали обреченные глаза теней в форме коричневой.
Вскоре мы подошли к дому, в котором жила моя семья. На месте зенитного расчета зияла огромная воронка, заглянув в которую на ходу, я увидел искореженное орудие и торчащую из земли ногу. Сапога на ней не было, и с голой стопы свисала обугленная портянка. А рядом лежал идеально чистый, играющий солнечными пятнами на обглоданных взрывами кирпичных стенах прожектор.
Дом стариков Войцеховских находился в соседнем квартале. И к нашей великой радости от сыпавшихся с неба бомб он нисколько не пострадал, за исключением выбитых окон. Но во всем городе едва ли можно было найти хоть одно здание, не страдающее от этого недуга. Тяжело дыша, мы поднялись на четвертый этаж, и старик дрожащей рукой отворил дверь в жилище, которое в последующие четыре года я буду называть своим домом. А девочек-близняшек – Рину и Хану – я буду называть своими сестрами. Но я никогда не называл Войцеховских своими родителями. И если честно, трудно было называть стариков, проживших более сорока лет в браке, семьей. Ведь полноценной семьей можно называть лишь тот союз, что креп под звонкий детский смех растущих поколений. И естественно старики соврали тому немцу: у них не было дочери. У них вообще не было детей. И когда мы спрашивали, почему, Клара – так звали нашу храбрую спасительницу – лишь грустно улыбалась и старалась сменить тему разговора. Но я часто ловил ее полный нежности взгляд и видел заботу, которой она окружала моих названых сестер. Вся ее нереализованная материнская любовь и ласка нашла выход в тройном размере. Но даже эта любовь не могла притупить любовь нашу. К родителям. И она это понимала. И мирилась со своей ролью мачехи, которую никогда не назовут матерью.
И как бы ни трепало меня время, спустя много лет я часто корю себя за то, что так и не сказал ей тех теплых и долгожданных слов. Но у меня еще есть время, ведь так? Я все еще живу, и пусть вы не совсем тот, кого я считаю достойным это услышать, выбирать не приходится. Я очень благодарен за все моей маме Кларе. Я очень любил ее. И все четыре года, что я жил в этой семье, всё это время я был ребенком. Вам не понять, каких усилий стоит родителям сохранить детство маленькому человечку в пекле насилия бушующей войны. А Клара смогла. Она вынесла все лишения и тяготы и умудрилась уберечь нас троих от падения в пучину страха и обреченности. А таких лишенных детства совсем взрослых малышей я видел и во время и даже после войны на улицах по всей стране. И была в их взгляде тяжесть от увиденного и пустота от потерянного. И я счастлив, когда не вижу этот взгляд у своих внуков. И рад, что таких детей в наше время очень мало. Клара сохранила в нас самое дорогое: мы были детьми, и мы оставались ими только благодаря ей.
Но она никогда не тешила нас грезами и фантазиями о лучшей жизни, была честна и откровенна. В первый же день нашего спасения после долгой и изнурительной уборки в пыльной и холодной квартире она усадила нас троих под теплый плед и рассказала все без утайки. Она сказала, что во всем виновата война, которую мы проиграли. Еще она сказала, что скорее всего мы больше не увидим наших родителей и должны научиться быть самостоятельными. Напуганные, мы прижались друг к другу. Я не мог понять, как мог проиграть что-то, не принимая в этом участия. И почему за глупости и ошибки, совершенные неизвестными мне людьми, должны расплачиваться мы? Переполненный обидой и страхом, я заявил, что все равно скоро увижу своих родителей, потому что отец всегда находил меня и в этот раз тоже найдет.