Падения Иерусалимов
Шрифт:
– Тогда просто подожди его здесь, – ответила Клара. – Здесь безопаснее.
Я угрюмо кивнул, и Хана с Риной меня поддержали. Мы решили ждать родителей у Войцеховских.
Януш – муж Клары – предложил даже написать письма родителям, в которых будет указан адрес нашего местоположения. По дороге на работу он бросит их в почтовый ящик, и тогда поисками родителей будем заниматься не только мы, но и вся почтовая служба, а они всегда находят людей, ведь отправленное письмо всегда доходит до адресата. Его предложение показалось убедительным, и мы, радостные, вскоре заснули.
На следующее утро, аккуратно выводя каждую буковку, детские руки корявым почерком писали на помятых листах теплые послания родителям. На это занятие у нас ушел почти весь день. За это время Клара наносила воду, потому что водопровод не работал. Потом обошла соседей, убедилась, что все живы и здоровы и, вставив
Януш был музыкантом. Подающим много лет назад большие надежды, перспективным молодым человеком, только окончившим консерваторию. Его приглашали солировать в самые популярные театры, сравнивая манеру игры с такими мэтрами как Шопен и Брамс. Но его звезде не суждено было блистать на небосклоне. Жертва эпохи, в которой нет места прекрасному, Януш записался добровольцем на войну. Просидев в сырых окопах под градом пуль и снарядов, надышавшись иприта и закостенев от морозов, талантливый пианист больше не мог похвастаться ловкостью пальцев и остротой слуха. Культурные заведения уже не нуждались в прославившемся когда-то музыканте и совсем не пожавшем лавры почести ветеране. Раздосадованная неудачей заполучить душу юноши на войне, смерть подбиралась к нему в мирное время в другом обличии, с хищным оскалом голода и нищеты. Пришлось своей гордостью поступиться: Януш устроился в кабаре. Выстукивая по клавишам примитивную для такого мастера мелодию десятки раз за ночь в душном, шумном и прокуренном зале, он не получал и половины тех гонораров, на которые мог рассчитывать в прошлом. Однако молодой человек получил там гораздо больше: очаровательную Клару – дочь хозяина кабаре. Ее голубые глаза сразили Януша наповал. Пухлые губы украшали маленький рот, который так и хотелось покрыть поцелуями. Бледная кожа моментально покрывалась яркими малиновыми пятнами, когда их взгляды пересекались. Девушка смущенно улыбалась и опускала длинные ресницы. Потом поправляла белокурые волосы и горделиво вскидывала подбородок, поглаживая пальцами изящную длинную шею. Он полюбил ее. Искренне и чисто. И девушка ответила взаимностью! Их тайные встречи в темной гримерной становились все чаще, страсть все горячее, а таинственный шепот, ехидные колкости и смешки за спинами все слышнее и прозрачнее. Наконец слухи о любви пианиста и единственной обожаемой дочери дошли и до владельца заведения. Старик был вне себя от ярости. Он грозился вышвырнуть на улицу этого зазнавшегося голодранца. Он клялся могилой своей несчастной жены, что навсегда отправит Клару ближайшим поездом к тетке в Швейцарию, если еще хоть раз увидит их вместе. Но несмотря на противление отца два любящих сердца обвенчались тайком в местной церкви уже через месяц, и несчастному старику ничего другого не оставалось, как благословить этот союз. Он, скрипя зубами, крепко сжал руку Януша и процедил скупое поздравление. Потом посмотрел на лучащуюся от счастья дочь, смиренно вздохнул и с полными слез глазами крепко обнял зятя.
Разумеется, этот брак отразился и на зарплате Януша. Вскоре молодожены переехали в новую квартиру. Страна, зализывая раны, отстраивалась после войны, терзаемая междоусобными конфликтами с соседними государствами. Вся эта суета пролетала незамеченной сквозь семейное счастье. Они наслаждались друг другом, отдавая этому чувству себя без остатка. Они, не зная горя, вдыхали воздух свободы и нового мира полной грудью.
Спустя много лет я часто наблюдал, с какой нежностью эти влюбленные, сидя за столом, смотрят друг на друга. Два тлеющих уголька пылающей когда-то страсти. Щуплый седой старик с очками в круглой оправе на остром носу и голубоглазая, не потерявшая с возрастом своего шарма и очарования красавица. И видел я на их лицах сквозь морщины времени молодой задор.
Господь им дал все кроме самого важного. Как бы они ни старались, что бы ни делали, эта семья была обделена одним из самых святых даров на земле – даром зачатия. И желание Клары спасти нас в том подвале и укрыть под своим заботливым крылом было весьма очевидно. А Януш, любящий Януш не мог противиться природному желанию полноценного материнства любимой женщины. Он понимал, на какой идет риск, ведь укрывательство евреев и пособничество им каралось в то время смертью без суда и следствия. Еще он понимал, какой опасности подвергает свою жизнь, когда начал приносить домой письма наших родителей.
– Нет, нет, – успокоил профессор мальчика,
Они писали, что скучают по своим детям. Сожалели, что не могут приехать, потому что находятся в другом городе и полностью доверяют Войцеховским наше воспитание. Наказывают нам слушаться Януша и Клару. Как только появится возможность, они сразу же за нами приедут. Еще они рассказывали про погоду, красивые дома, в которых они сейчас живут. И писали, что обязательно заберут нас туда, где мы все вместе будем жить долго и счастливо после войны.
Конечно же, Януш, читая эти строки холодным зимним вечером 1940 года, не знал, что отец Рины и Ханы неделю назад был расстрелян в Освенциме, а их мама спустя месяц после оккупации Варшавы умерла от голода в холодном переполненном вагоне на пути в Германию, так и не оправившись от потери детей.
Он писал эти наивные письма, чтобы вселить в нас наивную надежду и подарить Кларе обманчивое счастье. Но он делал это из благих побуждений, свято веря, что поступает правильно. И я ему благодарен за это. Счастливые, мы ожидали скорейшего возвращения родителей. Заботливая Клара редко выпускала нас гулять во двор. Мы не посещали людных мест, большую часть времени проводя у окна. Прислоняли к стеклу лица и разрисовывали пальцами жирные пятна, оставляемые на его поверхности. Вглядывались в редких прохожих, надеясь узнать в них знакомые лица. В нашем квартале почти невозможно было увидеть гуляющих детей. Родители старались не отпускать их одних. Теперь я понимаю, насколько дикой была бы эта картина: детский смех с одной стороны холодной стены и стоны отчаяния, крики боли и призывы о помощи с другой.
III
Стена. Я до сих пор иногда вижу ее в своих кошмарах. Я помню каждый ее кирпич, каждый развод, каждую шероховатость. Я могу в красках описать, как она выглядела, усыпанная слоем снега. Как зловеще темнела под дождем. И как раскалялась под солнцем. Но я никогда не смогу передать словами боль и страх, что за ней таились.
Я видел, как быстро были расчищены завалы, благо рабочих рук у новых хозяев страны было в избытке. Город из бесформенной серой глыбы за несколько недель вновь превратился в уютный дом для поляков. Вот только евреев уже поляками не считали. Граждане одной страны перестали существовать как единый народ. Чистокровные поляки – можно было подумать, что хоть кто-то из них таковым являлся – больше не желали соседствовать с евреями. Их гнали повсюду, избивали, унижали. Многотысячные потоки измученных людей устремились к восточным границам Польши, но Советский Союз вскоре закрыл границу, перерезав путь к спасению. Тогда уже тонкими струйками евреи стали просачиваться на север, в Прибалтику. Там они находили временное пристанище. Именно временное, потому что война, громыхая, приблизилась и к этим странам. Тогда бедным изгнанникам пришлось искать новое убежище. Эти поиски приводили скитальцев в самые, казалось бы, немыслимые места. Несколько тысяч евреев, например, в 1941 году получили разрешение императора Японии остаться на территории Китая. Некоторые остановили свой бег в Самарканде, а некоторые дошли до Ирана. Те, кто все-таки ранее успел попасть в СССР, позднее заселили север этого государства в качестве спецпереселенцев. Но вы себе даже не представляете, что стало с евреями, которые Польшу тогда не покинули.
В первые дни войны на улицах Варшавы было очень много грузовиков. Сначала колонны вывозили трупы, позднее те же самые машины длинной вереницей направлялись к стене, в гетто, под завязку наполненные живыми людьми. Волей случая поселение для отторгаемых новой властью евреев отстраивалось аккурат рядом с нашим домом. На фоне подогреваемых нацистами слухов о евреях-переносчиках чумы несколько кварталов оградили колючей проволокой. Поляков оттуда любезно выселили, а вместо них загнали евреев. Оказавшиеся в карантине воспринимали эти изменения как что-то временное, а не постоянное. Покинуть зону можно было, имея пропуск, выданный комендантом, назначенным из числа лояльных власти граждан. Караульные же лишь лениво отгоняли любопытных мальчишек от ограждения, негромко прикрикивая и кидая камни. Во всех укреплялась уверенность, что скоро забор демонтируют и евреев выпустят. Так было до тех пор, пока несколько молодых людей в 1941 году не были расстреляны за то, что покинули гетто без разрешения.