Пахарь
Шрифт:
От ханского дворца наш путь лежал в горы, в причудливый каньон, по дну которого струился мутный поток. Отвесные, изрытые ветром стены каньона являла собой внушительное зрелище. Деревья боролись за каждый метр пространства, и только вертикальные борта ущелья не оставляли им никакого шанса выжить. Мы углублялись в ущелье по широкой тропе. Жадно озирались. Старались запомнить многообразие красок, вобрать в себя красоту места. Вдруг нам открылся монастырь, вернее, развалины некогда внушительного культового сооружения. Землетрясение в прошлом веке нанесло ему удар, от которого он уже не оправился. Фасад рухнул, развалины разобрали на кирпичи. А стена, опиравшаяся на борт ущелья и поднимавшаяся с ним вместе, сохранилась. И росписи все еще были не подвластны времени. На нас смотрели надменные
По витой каменной лестнице мы поднялись в кельи, высеченные в хладном камне. Узкие стрельчатые окна, высота, прочные запоры, наверное, позволяли переждать короткий набег. Но этот христианский монастырь иноверцы тревожили мало, у них была возможность не оставить здесь камня на камне. Скорее всего, монастырь выполнял какие-то посреднические, торговые функции, и это защищало надежнее массивных стен. Кельи были мрачные. В них никогда не заглядывало солнце. Здесь люди бесконечно смиряли себя, мечтая о кратком миге единения с богом. Но открывалось ли им божественное? Не беру на себя смелость сказать: «Нет». Скажу: «Едва ли». Жизнь проходила в ожидании, в приближении к зыбкой цели, в постижении непостижимого. Жизнь проходила без пользы, и следующему поколению было не на что опереться. Застой длился веками.
Я вдруг поняла, о чем думает Дмитрий, стоящий у окна-бойницы. Он представлял себе нападающих, которые карабкались по крутому склону, и себя, натягивающего тугую тетиву лука, и свист посланной вниз стрелы, и ее погружение в чье-то не ожидающее боли тело. И представлял себя, бросающего вниз камни, льющего кипяток. Он ставил себя на место осажденных и защищался. «Какой ты еще мальчик! — подумала я. — То, что ты переживаешь сейчас, ты не расскажешь ни мне, ни сыну».
За монастырем ущелье повернуло налево, лес сомкнулся, потом разомкнулся, мшистые орешины и тополя уступили место веселому подлеску. Стало видно, что ущелье скоро кончится. На крутизне тропа запетляла серпантинами, ткнулась в крепостную, выложенную из тесаного камня стену, нырнула в дверной проем и пропала в каменистом дворике. Склон ущелья здесь был покрыт правильными рядами черных оконных проемов. Пещерный город смотрел на нас давно погасшими печальными глазами. Дальше, на самом верху, на неприступной скале, когда-то стояли жилища и храмы и жило 10—12 тысяч человек. Они могли обороняться от вражеских орд год-другой. Вода здесь была, и продолжительность осады определялась запасами продовольствия.
Мы поднялись наверх, на водораздел. Ровное пространство сплошь покрывали развалины и кусты кизила. Через двести метров начиналось новое ущелье, параллельное тому, по которому мы пришли. Напасть на город можно было, лишь продвигаясь с предосторожностями по хребту. Но тут на пути врага вставала мощная стена с тремя башнями. Она была преодолена лишь однажды. Но этого оказалось достаточно, чтобы превратить город в руины.
С самой высокой точки хребта открывалась вся горная страна. С нашим Тянь-Шанем она не шла в сравнение. Но даже кусочек, краешек моря увидеть отсюда было нельзя.
VIII
Мы досыта наплавались, и на берегу Дима сказал:
— Великое кручение ждет меня в Чиройлиере! Карусель подана!
Он все время возвращался мыслью к пуску двух насосов в мае — июне будущего года. Он уже соразмерял свою жизнь с ритмом работы, который бы обеспечивал выполнение пускового графика. Иного и быть не могло. То, чем ему предстояло руководить после отпуска, было не столько большой работой, сколько сражением. Склонить чашу весов в его пользу могли, однако, не смелость, быстрота и натиск, важные сами по себе, а четкая, умная, отвечающая духу времени постановка дела.
Он это понимал, но понимал не так, как понимала я. Он знал, что обязан обеспечить успех при любом стечении обстоятельств, подразумевая под этим существующее положение вещей, далекое от желаемого: ограниченность своих прав на хозяйственную инициативу и большую, а подчас и решающую зависимость от поставщиков.
На всех наших стройках отсутствие порядка было, мягко говоря, весьма заметно. С некоторых пор оно воспринималось как норма, а не как отклонение от нее. Расползание вширь, ничем не сдерживаемый рост незавершенных работ, аритмия в материальном обеспечении делали необычайно трудным ввод в срок даже важнейших объектов. Объекты же рангом поменьше возводились вообще в непредсказуемые сроки. Сейчас строители осваивали средства, отчитывались за объемы выполненных работ. Это был путь наименьшего сопротивления, и они ступили на него с большой охотой. Следовало же найти и применить другие критерии, способные стимулировать ввод объектов в эксплуатацию в заданные сроки и даже с опережением их, придать строительному процессу новое ускорение. Научиться снабжать стройки по потребности. Поставить дело так, чтобы строители отчитывались за конечный результат, а не за количество уложенного кирпича и забитых гвоздей. Тут Дима со мной соглашался, тут единение взглядов было полное. Не раз он говорил (и в голосе его звучало горячее убеждение!), что никто лучше самих строителей не знает, что выполнить работы на один миллион рублей или ввести в эксплуатацию объект стоимостью в миллион рублей далеко не одно и то же: первое вообще не представляет сложности, второе может и до инфаркта довести.
В какой-то мере разрастание вширь в «Голодностепстрое» было преодолено, за строительным валом мы не гнались столь откровенно, как другие. Но мы гнались за вводом орошаемых земель. По идее мы должны были вводить новые целинные совхозы комплексно — с готовыми поселками, с действующей ирригационной и мелиоративной сетью. Со всем, что нужно для нормального производственного процесса и культурного досуга. Когда главком руководил Акоп Абрамович Саркисов, человек редких душевных качеств, это нам удавалось, и новые совхозы себя окупали. Но после его смерти что-то разладилось, требовательность упала, в моде стали половинчатые решения. Теперь мы в первую очередь строили ирригационную сеть и вводили земли. Остальное могло и подождать. Так образовался разрыв между вводом в эксплуатацию орошаемых массивов и закреплением в целинных совхозах переселенцев. Разрыв этот становился все более болезненным. Жилых домов, детских садов и всего того, что должно сопутствовать человеку, все больше не хватало, и люди, приехавшие с семьями издалека, высказывали справедливые претензии, а часто и уезжали, недовольные. Изменить что-либо в сложившейся практике было очень трудно. И на землях, которые Дима напоит водой из своих первых насосов, еще не будет добротных поселков. В лучшем случае поднимутся полевые станы для выездных бригад. Тем не менее срок подачи воды определен, монтаж лотковых оросителей и закрытых дрен развернулся, и пусковые объекты товарищу Голубеву надо будет сдать в срок.
— У меня есть два предложения относительно твоей насосной, — сказала я.
— Интересно. Я, понимаешь, рад, что и здесь, у синего моря, моя насосная не дает тебе покоя. Не правильнее ли, в таком случае, говорить о нашей насосной? Выкладывай, что задумала.
— Первое касается только тебя как руководителя. Помнишь, как долго ты не мог избавиться от привычки лично встречать каждый автокран, возвращающийся вечером в гараж. Ты уходил только после того, когда приезжала последняя машина.
— Это была потребность. Если я не знал, все ли мои люди благополучно закончили трудовой день, мне не спалось.
— Но это обязанность заведующего гаражом, и незачем дублировать человека, несущего всю полноту ответственности за свое хозяйство. Когда ты постиг, что нельзя, более того, вредно за все браться самому, что всех амбразур одной грудью никогда не закроешь, что подчиненные, если им полностью доверять, способны на большее, чем если им диктовать каждый их шаг, ты как руководитель вырос, и дела у тебя пошли веселее.