Пакт, изменивший ход истории

Наджафов Владимир Гусейнович

С этим связан и другой важный вопрос. Советское заявление о том, что немецкое нападение произошло без объявления войны равносильно признанию, что руководители Советского Союза якобы ничего не знали о подготовке плана «Барбаросса». Но это заведомая неправда. В 25-ую годовщину немецкого нападения министр обороны СССР маршал А.А. Гречко опубликовал статью, в которой говорилось, что советская разведка сумела получить «основные данные решения германского командования» о нападении на Советский Союз уже через 11 дней после подписания Гитлером плана «Барбаросса» 18 декабря 1940 г.^{108}. И.Л. Бунич, чья книга «Гроза» построена на разведывательных данных, пишет, что план «Барбаросса» в течение двух недель после его подписания стал добычей почти всех разведок мира, даже тех, которые были совершенно не заинтересованы в его получении^{109}. В первом издании известных «Воспоминаний и размышлений»

маршала Г.К. Жукова, в то время начальника Генерального штаба Красной Армии, также признается, что еще в марте 1941 г. в распоряжении советской разведки находились «сведения исключительной важности», которые, как выяснилось позднее, «последовательно отражали разработку гитлеровским командованием плана «Барбаросса», а в одном из вариантов, по существу, отражена была суть этого плана^{110}. В то же время, по воспоминаниям генерал-лейтенанта Н.Г. Павленко, маршал Жуков уверял его, что он ничего не знал о плане «Барбаросса», что и в глаза не видел донесения разведки. Тогда, продолжает Павленко, «на следующий раз я приехал к Жукову и привез те самые сообщения разведки о плане войны с СССР, на которых черным по белому стояли их: Жукова, Тимошенко, Берии и Абакумова подписи». Жуков, искренне или нет, изобразил крайнее изумление^{111}. Такова истинная цена официальным заявлениям, что гитлеровское нападение было совершенно неожиданным. Одна из лживых сталинских версий, призванных оправдать первоначальные успехи немцев, сумевших за считанные недели разгромить первый эшелон Красной Армии — ее наиболее подготовленные кадровые части.

Соединение военных усилий СССР с усилиями Англии и, несколько позже, с США носило, таким образом, вынужденный характер. Преследуя при этом собственные цели, правители в Кремле рассматривали войну с фашизмом под углом укрепления позиций социализма за счет государств все еще «враждебного капиталистического окружения». В разгар войны, в 1943 г., при обсуждении на Политбюро сценария киноповести А.П. Довженко «Украина в огне» Сталин обвинил кинорежиссера в «непонимании» того, что идущая война «есть также война классовая». Заключением советско-германского пакта, по его словам, «удалось вовремя сорвать намечавшийся военный блок империалистических государств, направленный против СССР»^{112}. Союзников, различавшихся резким несходством государственного устройства, социальных и экономических структур, поневоле объединила общая военно-политическая задача — покончить с все более разрастающейся агрессией нацистской Германии. Противника сильного, успевшего к тому времени закабалить большую часть Европы и мечтавшего об установлении тысячелетнего мирового господства германской расы.

Но быстрый отклик Англии и США на 22 июня 1941 г. с предложением немедленной и всесторонней помощи Советскому Союзу имеет и другие объяснения. Лидеры Запада предвидели такой поворот в мировой войне, верно оценив несовместимость беспредельных целей нацизма и сталинизма. В то же время правящие круги западных стран считали нацизм, в отличие от коммунизма, угрозой ближайшей, непосредственной. Сталинский Советский Союз, несмотря на Большой террор и военную экспансию 1939–1940 гг. против малых сопредельных с запада стран — от Финляндии до Румынии, представлялся им меньшим из зол. А памятуя вклад России в Первую мировую войну (до прихода к власти большевиков в октябре 1917 г.), они считали СССР более чем полезным военным союзником. Во всем остальном участники Советско-западной коалиции были также далеки Друг от друга, как и до начала мировой войны.

Официальные западные заявления о поддержке Советского Союза, сперва английское, затем американское, говорят сами за себя.

Выступая вечером 22 июня 1941 г. по радио, премьер-министр Великобритании У. Черчилль был откровенен: «Никто не был в течение последних 25 лет более упорным противником коммунизма, чем я. И я не возьму назад ни одного из сказанных мною слов». И продолжил: «Но сейчас все это отступает на второй план перед лицом разворачивающихся событий. Опасность, угрожающая России, — это опасность, угрожающая нам и Соединенным Штатам, точно так же, как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и свой дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех частях земного шара»^{113}.

Заявление Государственного департамента США, выпущенное на следующий день, как и речь У Черчилля, начиналось с осуждения «принципов и доктрин коммунистической диктатуры», которые объявлялись столь же чуждыми и нетерпимыми, «как и принципы и доктрины нацистской диктатуры». «Однако, — подчеркивалось в заявлении, — перед американским народом стоит непосредственный вопрос: можно ли успешно противостоять и расстроить план завоевания мира, безжалостного и грубого порабощения всех народов и конечного уничтожения остающихся свободных демократий, план, который теперь Гитлер отчаянно пытается осуществить… Поэтому, по

мнению нашего правительства, всякая защита от гитлеризма, всякое объединение противостоящих гитлеризму сил, каково бы ни было их происхождение, приблизят конечное свержение нынешних германских лидеров и тем самым будут служить на пользу нашей собственной обороне и безопасности». Заявление заканчивалась фразой, собственноручно вписанной президентом Ф. Рузвельтом: «Гитлеровские армии представляют сегодня главную опасность для Америки»^{114}.

Немедленный отклик правительств Англии и США на советско-германскую войну с выражением полной поддержки Советского Союза отнюдь не был спонтанным. Из опубликованных официальных документов стало известно, например, что еще за неделю до гитлеровского нападения между У. Черчиллем и Ф. Рузвельтом состоялся обмен мнениями о возможности возникновения войны между Германией и СССР. А в составлении речи Черчилля, с которой он выступил, как только получил известие о начале войны, наряду с английским послом в СССР С. Криппсом принял участие американский посол в Англии Д.Г. Вайнант^{115}.

«Союзники поневоле» (на эту тему существует большая литература), естественно, не доверяли друг другу. Для советских руководителей страны демократического Запада, несмотря ни на что, оставались все теми же «империалистами». В.М. Молотов, подчеркивая, что он «не сомневался» в том, что западные союзники не выполнят обещания открыть «второй фронт» (который существовал изначально в виде воюющей Англии, хотя и без сухопутного фронта на европейском континенте), добавляет: «а тем более, Сталин никакого доверия к ним не имел»^{116}. В «Беседах со Сталиным» М. Джилас приводит откровения Сталина о его взаимоотношениях с западными союзниками, высказанные в ночь накануне высадки англо-американских войск в Нормандии (на севере Франции) летом 1944 г.:

«А вы, может быть, думаете, что мы, если мы союзники англичан, забыли, кто они и кто Черчилль? У них нет большей радости, чем нагадить своим союзникам, — в первой мировой войне они постоянно подводили и русских, и французов. А Черчилль? Черчилль, он такой, что, если не побережешься, он у тебя копейку из кармана утянет. Да, копейку из кармана! Ей-богу, копейку из кармана! А Рузвельт? Рузвельт не такой — он засовывает руку только за кусками покрупнее. А Черчилль? Черчилль — и за копейкой»^{117}.

Для советских руководителей Вторая мировая война так и не стала войной, в равной мере затрагивавшей всех участников Советско-западной коалиции. Отсюда рано проявившееся стремление вычленить из контекста мировой войны 1939–1945 гг. ее восточный, советско-германский фронт, с приданием войне со стороны СССР особого статуса — Великой Отечественной войны советского народа 1941–1945 гг. Отсюда и обвинение бывших западных союзников в годы Холодной войны в том, что они пытались руками гитлеровцев — «ударным кулаком империализма» — расправиться со страной социализма. Отсюда и наше определение Советско-западной коалиции как антигитлеровской, а не антифашистской или антитоталитарной, что следовало бы из характеристики мировой войны как освободительной. Все это делалось для того, чтобы, с одной стороны, ограничить цели участия СССР в коалиции с Западом войной против гитлеровской Германии, а с другой — избежать противопоставления западных демократических стран и нацистской Германии как социально-политических антиподов. Просто капиталисты разных стран не поделили мир между собой, а нам, Советскому Союзу, пришлось вмешаться, чтобы потеснить и тех, и других. Усилиями коммунистических правителей, начиная со Сталина, удалось навязать угодное им одностороннее, ограниченное восприятие народами СССР Второй мировой войны.

Заявления западных лидеров в поддержку СССР, озвученные сразу после 22 июня 1941 г., с их подчеркнутыми оговорками о неприятии ими идеологии как нацизма, так и коммунизма, не могли не вызвать в Кремле, мягко говоря, смущения. Об этом можно судить по записи беседы В.М. Молотова, возглавлявшего по совместительству НКИД СССР, с английским послом С. Криппсом. Принимая через несколько дней посла, советский руководитель старался заручиться поддержкой стран Запада. «Базой взаимной помощи» назвал Молотов «наличие общего врага». В ходе беседы он неоднократно оперировал словами: «обе страны имеют одного и того же врага», «обе стороны имеют одного врага». Правда, Молотов говорил и о необходимости «обусловить взаимную помощь каким-то соглашением на определенной политической базе». Но английский посол считал, что «в настоящее время ощущается большая необходимость в военном и экономическом сотрудничестве, нежели в политическом». Хотя он согласился с Молотовым, что «общий враг является недостаточной базой для сотрудничества политического»^{118}. Документ любопытен тем, что западным демократиям, за неимением лучшего, предлагалось руководствоваться принципом «враг моего врага — мой друг». Могли ли отношения, определяемые таким образом, стать прочными и долговременными?