Палаццо Форли
Шрифт:
— Иди, Чекка, после поболтаешь! Там уже перестали стучаться, чего доброго, подумают, что палаццо необитаемое, да так и уедут!.. А где ключи?.. Не забудь их, как намедни. Не всегда же мне бегать с ними за тобой!
Чекка сбиралась, оправлялась, схватила связку ключей и бежала вниз со всею прыткостью, ей свойственною и возможною.
В самом деле, внизу, с улицы у дверей дожидалось многочисленное общество туристов: оно желало осмотреть палаццо Форли, знаменитый не только во Флоренции, но и по всей Италии, как красотою своей архитектуры, так и редким собранием картин и древностей, накопленных в нем усилиями и золотом нескольких поколений знатного рода Форли. Пока туристы англичане, к неописанной радости старой Чекки, зевая, осматривали изящную наружность и гранитный фасад мраморного дворца, провожатые их, вместе лон-лакеи и чичерони, приставляемые в Италии заботливостью содержателей гостиниц к каждому путешественнику и проезжему, обещающему по виду не совсем пустой кошелек, провожатые не переставали стучаться попеременно в двери, в ставни, в окна, приправляя восклицания своего нетерпения всевозможными и невозможными эпитетами, на которые так щедры все южные народы Европы. Уже дамы, полагая, что дом вовсе необитаем, предлагали вычеркнуть его из программы достопримечательностей, долженствовавших быть осмотренными в то утро, и не теряя попусту времени отправиться далее. Но мужчины никак не соглашались и настаивали, ссылаясь на печатные путеводители, на необходимость осмотреть палаццо, известный, как один из древнейших и любопытнейших во Флоренции. Истый британец упрям и несговорчив во всем, особенно, когда дело идет о программе его утра во время поездки по материку, his tour abroad [12] . Решившись объездить и обозреть Европу, он все осматривает как труженик, как приговоренный, в поте лица своего и до утомления всех физических и нравственных сил. Не то, чтобы его очень занимало все, что он видит, не то, чтобы он любил искусства и понимал их, не то, чтобы он находил чрезвычайное удовольствие в ежедневном лазании по десяти или более стоступенным лестницам и в глазении по стенам и по потолкам каких-нибудь
12
Его заграничное путешествие (англ.). (Примеч. сост.).
Итак, разногласие и усобица вкрадывались в многочисленное семейство, чаявшее впуска или отвержения у подъезда палаццо Форли, когда дрожащий голос запыхавшейся Чекки и побрякивание связки ключей возвестили наконец приближение живого существа в неприступном замке. Начались переговоры, обычные вопросы и расспросы.
— Кто тут? зачем? чего угодно? — последовали перемешанные ответы чичероней, не дававших расслышать один другого, и вот домоправительница убедилась в добрых намерениях ожидающих и тяжелые затворы загремели в ее руке, ключ щелкнул и повернулся с трудом в заржавленном замке, и общество островитян торопливо, но в чинном порядке, предписываемом самым строгим Can't [13] , ввалилось поодиночке в огромные сени дремавшего, уединенного палаццо Форли.
13
Сan't — непереводимое слово, вмещающее в себе весь устав того, что можно и того чего нельзя в благовоспитанном и чинном кругу высшего общества, по английским понятиям. (Примеч. авт.).
II. Прародительский дом
Меж неправильными, но живописными улицами Флоренции, окаймленными с обеих сторон разнохарактерными, но величественными зданиями средних и последующих им веков, любимым местом жительства и прогулки, средоточием туземной жизни можно бесспорно признать красивые набережные реки Арно, — двойную и гармоническую линию дворцов и домов, извилисто огибающих течение желтоватых и скудных волн этого Арно, так часто, так много, так звучно воспетого поэтами стольких поколений. Набережная эта, названная Лунг-Арно, по нескончаемой длинноте своей, поражает сначала путника не совсем приятно. Особенно дико смотреть на нее взорам северного пришельца, привыкшего к ослепительной белизне и вечной юности беспрестанно обновляемой наружности петербургских красивых зданий, облегающих исполинскую, широкую, прозрачно-голубую Неву, которая волнистой и кипящей степью разлилась при своем устье, будто хочет чуждому немецкому морю дать громадное понятие о русской родине, где таятся ее истоки.
Все здания Лунг-Арно кажутся совершенно черными, и набережная издали представляется скорее ущельем безобразных скал, чем произведением лучшей эпохи зодчества и искусств. Но вглядевшись и приблизившись, вы увидите, что эти закоптелые громады, опечалившие сначала ваши взоры, не что иное, как фасады из мрамора, или ограненных самородных каменных плит, которые почернели от сырости и годов, покрылись мшистой оболочкой, накидываемой рукою времени на старинные здания, как печать, скрепляющую и подтверждающую их древность и великолепие. Флоренция, возникавшая в буйные времена безначалия и междоусобных войн, — Флоренция, год от году обагрявшаяся кровью своих граждан, разделенных на враждебные партии, — эта столица и праматерь возрождения искусств и наук, эта «цвет цветов», как говорит само ee прозвище, была вместе с тем и вечным лагерем, где тесно умещались ратующие силы, где воины одного знамени жили в ближайших соседстве с последователями противного стяга; где дверь о дверь, стена об стену, обитали непримиримые враги, всегда готовые явно растерзать или изменнически и втайне поразить один другого. Поэтому каждый барский или богатый дом во Флоренции походил на отдельную крепость, предназначался столько же для защиты, сколько для удобства своего хозяина и сообразно с целью строился с несокрушимыми, толстыми стенами, с крепкими воротами и затворами, с тайными выходами и твердыми сводами, — неприступный и мрачный, как дух его созидателей. Потому и поныне еще нижние жилья многих флорентийских домов остались глухими, без окон на улицу; гранитные камни стелются сплошною массой вдоль их стен, непроницаемых для взора, но зато страшно заманчивых для воображения и любопытства. Почти каждое из этих средневековых жилищ похоже снаружи на тюрьму или кладовую: взор скользит по нему, тщетно стараясь уловить признак жизни и обитаемости. И чем стариннее, пространнее и великолепнее мрачный палаццо, чем славнее и знатнее род, которому он принадлежит, тем прочнее и громаднее его основания и формы, тем угрюмее и мрачнее его вид. Лишь поднявшись до возвышенных окон и балконов бельэтажа, глаза прохожего встречают опять красивые очертания полукруглых или стрельчатых отверстий, резные карнизы, лепные фигуры и украшения. Лишь там видны роскошь и простор этой чудной итальянской жизни, понявшей и усвоившей себе все чары, все силы возрожденных и взлелеянных ею искусств.
Две противоположные набережные пересекаются мостом. Роnte-Vecchio [14] современник прежней славы Флоренции, как говорит его прозванье, едва ли не один, с венецианским Rialto, уцелел в Европе образцом зодчества и обычая средних веков. Чтобы извлечь пользу из моста, соединявшего две половины города и во всякое время покрытого прохожими и проезжими, в старину строились на нем лавки, а в этих лавках помещались ремесленники и торговцы, имевшие более других права надеяться на непрерывный сбыт своих произведений и товаров. Серебренники, чеканщики, золотых дел мастера, торговцы заманчивыми восточными товарами, продавцы шелковых и парчовых тканей, разносчицы тяжеловесного дорогого кружева, — все это основывало свое пребывание на мостах, чтобы находиться на перепутье лиц всех сословий и броситься им в глаза в любую минуту. И теперь Риальто и Понте-Веккио сохранили свой прежний вид и покрыты такими же лавками, где товары мало изменились, а расчеты и случайности остались одни и те же. Но разница между двумя мостами та, что на Риальто строение сплошное и представляет с боку как бы крытую галерею, наброшенную над смелою аркою моста, тогда как на Понте-Веккио лавки помещаются в отдельных полукруглых павильонах, расположенных живописными беседками по обеим сторонам широкой дороги, предоставленной каретам и пешеходам. Странен и красив этот мост-рынок: он так самобытен, так своеобразен, что не имеет ничего подобного в мире. Переходя по нем на другую сторону города, где возвышается во всей величавости стройный Палаццо-Питти, некогда жилище последних Медичисов, теперь местопребывание великих герцогов, поневоле припомнишь, что тут хаживали и Микельанджело, и сам великий Алигьери; что по этой самой мостовой бежал нетерпеливый Медичис, спеша на тайное свидание с своею законною, но скрываемою супругою, Бианкою Капелло; что по этим камням скользило много таких ножек, из-за которых возгорались раздоры, оставлявшие за собою воспоминания надолго после того, как эти ножки, отягченные годами, улеглись под каким-нибудь мраморным памятником Донателли или Сансовино, вдоль аркад церквей Санта-Кроче и Сан-Лоненцо, — где погребены все знаменитости, вся слава замечательного времени и замечательного народа… Но мы слишком долго остановились на Понте-Веккио, — минуем его, — и налево, почти за углом, перед нами дом, о котором идет рассказ, — перед нами Палаццо Форли, жилище маркизов того же имени и наследие отсутствующего Лоренцо, брата маркезины Пиэррины.
14
Старый мост (ит.). (Примеч. сост.)
Палаццо Форли, отстроенный богатым купцом, современником и другом первого Козьмы Медичи, родоначальника царственного дома Медичисов, — Палаццо Форли похож; на все здания своего времени: снаружи — весь твердыня, внутри — весь великолепие. Двойная мраморная лестница восходит отлогими ступенями меж красивых ионических колонн, которых легкие капители поддерживают карнизы, изваянные резцом самого Джованни да Болонья. Отделываемый постоянно своими владельцами, палаццо расписан аль-фреско во всех частях, допускающих этот род украшения. В сенях, вдоль лестницы и на потолке, видна кисть знаменитейших художников, прославивших флорентийскую
Когда Чекка и последующее за нею общество поднимались по мрачным ступеням, пробуждая давно заснувшее эхо пустого дома, домоправительница старалась словами и знаками объяснить чужестранцам антистическое значение и ценность всего ими видимого; но слова ее были непонятны альбионцам, и знаки живой итальянки возбуждали только смех младших членов семейства. Двойные лорнеты и нескончаемые трубочки наводились, правда, на нимф и богов, — и мужчины часто покачивали продолговатыми подбородками. Другого впечатления не производили на них бессмертные произведения итальянских мастеров. Зато полного одобрения и уважения удостаивались от них колонны из травертина. Путешественники с любопытством подходили к предметам своего удивления, вынимали платки, обмеряли толщину столбов, окидывали их сверху донизу своим фаянсовым взглядом, высчитывая приблизительно вышину, — и отходили в сторону с глубокомысленным видом удовлетворенных знатоков. Чичероне, знавшие, вероятно, с кем имеют дело и привыкшие к подобным чудакам, нимало ими не занимались и перешептывались между собою. А румяная Аврора продолжала бросать розы и лилии и посмеивалась свысока над недостойными посетителями, потревожившими так напрасно ее мирное владение.
Чекка со вздохом отворила двери, стоившие одни целого часа наблюдательного осмотра, по художническому совершенству их отделки, но незамеченные посетителями, и все вошли в круглый зал, освещенный сверху стеклянным куполом. Мозаика, добытая из Помпеи и провековавшая под пеплом и лавою, истребившими древний город, дивная мозаика служила этому залу вместо паркета. В середине зала возвышался порфировый саркофаг, обращенный в водомет, орошавший некогда цветы, посаженные вокруг него в стройных урнах. Но вода давно иссякла в водохранилище и серебристый ключ уже больше не бил с веселым журчанием в безмолвной пустоте одичалого жилища… Стены ротонды пересекались углублениями, где помещались беломраморные статуи, также выкопанные где-нибудь в неисчерпаемых развалинах древнего языческого мира. Олимпийский Юпитер гордо встречал проходящих своим повелительным взором, а орел его, казалось, с недоумением смотрел на странных пришлецов, сомневаясь, следует ли пропустить их далее и не лучше ли вонзить свои когти и клюв в недостойных профанов… Венера-Анадиомена, только что вышедшая из океана, отряхала влажную пыль с распущенной косы и стыдливо прикрывалась полупрозрачною рукою, оглядываясь беспокойно и робко на стерегущего ее дельфина… Диана, вооруженная для охоты копьем и стрелами, с колчаном за девственным плечом, выдавалась из своей ниши, будто остановленная внезапно на бегу, а рука ее удерживала за рога быстроногую серну, ее спутницу. Подалее опять она, опять Диана, но уже под другим олицетворением, уже сестрою солнца, — Диана-светозарная, — с двурогою диадемою на голове, с светочем в каждой руке, летящая, воздушная, недосягаемая, обаятельная под длинной туникой, улегшейся роскошно-легкими складками около стройного стана молодой богини… Край одежды приподнят, будто ветерком… Нет, он взброшен быстрым движением ножки… И что это за ножка!!!.. Не засматривайся на нее, юноша! не останавливайся, поэт, мимо, мимо, легковоспламеняемый художник! Вы увлечетесь владычеством и силой этих чудных изображений, вы закурите фимиам страсти перед кумиром… Далее, большая четырехугольная гостиная, обитая зеленым штофом, с раззолоченными карнизами, с потолком, писанным учениками Карраччи. Опять мастерское произведение, опять чудо живописи. Обоев комнаты почти не видать: они совершенно исчезают под картинами. — И какие картины!.. Вот Св. Себастьян, пораженный несчетными стрелами. Это любимая и даже избитая тема всех итальянских художников;- здесь она произведена рукою Гверчина, — и какою дивною энергиею, каким пламенным выражением дышит смуглое лицо юного мученика! Как горько смеется он злобе своих мучителей и как вызывает их своим взглядом! Вот Святое Семейство, Бенвенуто Гарофало: умиляйтесь! более сказать нечего! Другое, — монаха Джиованни-Анджелико да Фиэзолэ, прозванного Беато-Анджелико за небесное выражение и неземную красоту Мадонн, угодников и ангелов, единственных предметов его картин. Кажется, не вещественные краски растирались на палитре отшельника: так нежны, так ярки, так воздушно-легки до сих пор почти бестенные слои, пережившие три с половиною столетия. Здесь, с страстно-пламенным взором, отуманенным жемчужною слезою, молодая женщина судорожно прижимает сосуд к персям, трепещущим под темно-пурпурною тканью: это — Магдалина Карла Дольчэ. Она изображена одна в небольшой рамке, но зрителю ясно, что в мысли художника она только дополнение целой и многосложной картины. В углу — другая Магдалина, поразительно противоположная первой бледность и таинственность несколько фантастического колорита изобличают кисть Гвидо Рени. Он избрал другую эпоху в жизни кающейся грешницы. Взор ее потух и погас; серебряные нити изредка выплетаются из неубранных прядей ее волос, все еще роскошно густых. Рубище бледно-розового, полинялого цвета прикрывает Магдалину, бесчувственную равно к ветру и к непогоде, потому что в ней дух убил плоть, и созерцание отвлекает ее от вещественной жизни. На камне лежат коренья, предназначенные на пищу великой постнице: от них и названа картина la Magdalena delle Radier [15] . Это одно из торжественных творений христианского искусства. Но главное украшение этого собрания, составленного преимущественно из картин духовного содержания, многоценный перл зеленой гостиной — большая картина, занимающая в ней почетное место на середине главной стены — поклонение Волхвов, фрате, то есть брата, монаха Бартоломмес ди сан Маркс, в свете прозываемого Делла-Порте. Если бы не существовал Рафаэль, Фра-Бартоломмео был бы бесспорно признан первым и лучшим из живописцев, возвысивших свое искусство до его земных пределов. Мыслью ли проникал он в божественный мир и понимал его, или же чувствовал его душою и передавал на полотне и дереве свои внутренние чувства — только никто, как фрате, не успел выразить во всей чистоте и во всем кротком его величии святой лик Богоматери. У него она является не земным существом, как у других живописцев, не жилицею земли, а всегда бестелесным видением, небесным идеалом красоты, в котором не от формы, не от очертаний, не от оттенков зависит несравненная красота: форма, очертания и оттенки тают и сливаются в выражении, соединяющем в себе все, что дает понятие о святости, о благости, о возвышенности… Мадонны Фра-Бартоломмео не только не уступают рафаэлевским, но — выше их: на них иногда боишься взглянуть — так сильно чувствуется в присутствии их наитие чего-то нездешнего и неземного. Младенцы его как бы не докончены, по правилам живописи, но зато в этой неопределенности, в самой неуловимости детских ликов как много духовного и мистического значения! Рука набожного художника не осмелилась слишком материально определить Недосягаемого и Невыразимого…
15
Магдалина с кореньями (ит.) (Примеч. сост.)
И произведение фрате, составлявшее родовое сокровище дома маркизов Форли, не уступало известнейшим из его творений. Знатоки нередко предлагали за него огромные деньги: но к этой картине питалось в семейтве ее владельцев какое-то необъяснимое предпочтение, завещаемое из поколения в поколение, от отцов сыновьям. В случае необходимости маркизы Форли скорее расстались бы со всей своею галереею, чем с одною рамою Бартоломмеевской Мадонны. Она даже была вделана в панель стены, чтобы никогда не могла быть вынута из своего места и перенесена на другое. Потаенная пружина давала возможность выставлять панель вместе с картиною в случае пожара, переделки дома, или какой-нибудь непредвиденной необходимости. Но никто в доме, даже и семействе, кроме хозяина, старшего в роде, никто не знал и не должен был знать о существовании этой пружины и о тайне — как ее приводить в движение. Жители и слуга дома Форли предполагали, что картина заделана наглухо в панели — и что не было никакой возможности достать ее, не выломив рамы из стены.
Когда Чекка, водившая своих гостей от картины к картине вокруг всей комнаты, дошла наконец с ними до Мадонны, она обернулась, думая уловить на лицах своих спутников обыкновенное изумление, всегда ощущаемое всеми, кто только приближался к чудной картине. Но она только удивилась, встретив одно холодное и спокойное любопытство вместо восторга и умиления. Гости смотрели равнодушно, как на прочие картины, и разве только бессменное и бессмысленное «Very nice indeed!» вылетало из уст некоторых из них, обычною и уже невольною данью всякой редкости, всякому созданию искусства. Набожная итальянка рассердилась и ужаснулась при таком непросвещенном равнодушии, меж тем как чувство гордости было глубоко в ней уязвлено недостаточным сознанием со стороны посетителей настоящего достоинства лучшего сокровища ее господ. Чекка, от рождения своего, также будто по наследству, служившая постоянно в доме Форли, привыкла почитать себя принадлежащею к семейству, которого судьбу с ее горем и радостями она усвоила себе вполне. Кроме преданности и привязанности своей ко всему роду маркизов, Чекка имела еще другое, большее право причислять себя к их домочадцам: она была кормилицей маркезины и вынянчила ее от колыбели. Вот почему она обращалась с нею, как с родною дочерью, говорила ей ты, и в отношениях ее к молодой девушке была странная смесь простодушной любви и безусловного уважения. Разумная и гордая Пиэррина вселяла в ум старухи невольное почтение, меж тем как сердце и глаза кормилицы не могли отучиться видеть в барышне свое дитя, свою питомку. Но для посторонних Чекка чувствовала и полагала себя в полном праве показываться и выражаться как настоящая хозяйка в доме и семействе Форли. Никто лучше ее не знал истолкования и значения всех частей и частиц многосложного герба маркизов, никто не мог с ней поспорить в изучении и исследовании всех легенд и преданий их рода, Чекка твердо стояла за отличия и заслуги своих господ, и усомниться в чем-либо, относящемся к их славе или преимуществу, значило смертельно оскорбить преданную домоправительницу.