Палач
Шрифт:
У воинов металлический гульф был средством защиты. Для всех остальных мужчин он был предметом гордости. Его стали украшать дорогими камнями, серебряными и золотыми узорами и часто использовали как место хранения денег и благовоний.
Но это для богатых бездельников.
Венцель Марцел даже улыбнулся, представив себе, как его палач вышагивает по городу в гульфе, украшенном гербом Витинбурга. Нет, все это глупости. Палач должен быть одет, как простой ремесленник: в просторный камзол на пуговицах, короткие штаны с чулками и добротные пулены. В холодное время, конечно же, — в такой любимый этим палачом плащ.
Так, как и
Вот только не ясно, зачем столько времени Венцель Марцел занимал себя ненужными раздумьями. А еще жаль, что старого палача похоронили в его синей одежде. Она была бы как раз по росту новому палачу. Но, возможно, чуть тесновата. Однако всегда можно вшить клинья. И стоило бы это недорого.
Отбросив назойливые мысли, бюргермейстер с удивлением увидел нарисованные углем на известковой части стены многие части одежды. Той одежды, с которой он внутренне согласился. Вот только нарисовал ее палач по имени Гудо и даже указал ее размеры.
Рядом с окончившим рисунки палачом стоял явно довольный мастер Гальси. То ли обращаясь к Гудо, то ли к бюргермейстеру, то ли к самому себе, он уважительно сказал:
— И нужно же было судьбе достойного портного превратить в палача.
— В достойного палача, — поправил его Венцель Марцел и мягко провел ладонью по столешнице. — И еще. Не забудь, чтобы в этой одежде, как и у остальных служащих муниципалитета, были по краям прямоугольные зубчики…
Уточнив некоторые детали, бюргермейстер выложил на стол несколько серебряных монет и внимательно присмотрелся к жиденькой бородке Гальси. Все же была в нем частица еврейской крови. Нужно уточнить и поднять его личный общегородской налог.
Переступая порог мастерской, Венцель Марцел вспомнил о чепчиках, которые носили на головах горожане, как женщины, так и мужчины. На чепчик, наверное, уже не хватит уговоренных пяти локтей ткани. Тем более, что у этого палача такая огромная голова.
А ночью бюргермейстеру снилась лавка портного, на стенах и столах которой висели и лежали женские и мужские одежды. От дорогих — из шелка и парчи, с мехом и тиснением, до привычных — грубошерстных, с добавлением льна и конопли. И при этом самых разных размеров. Ведь так было у любимых Венцелем Марцелом древних греков и римлян.
Глава 6
Гудо сильно, насколько мог, зубами и правой рукой затянул узел на свежей повязке.
Рука уже не кровоточила, но раны были открытыми и глубокими. Весь вчерашний день палач провозился со своей левой рукой. Конечно, было сложно, тяжело и больно вытаскивать из фаланг двух пальцев обросшие костной тканью металлические иглы. Еще сложнее оказалось вырезать из сросшихся мышц и кожи хитрые пластины и винты, что так часто применял мэтр Гальчини при сложных переломах.
Гудо даже несколько раз искренне пожалел, что не попросил молодого лекаря помочь ему в этом непростом деле. Да и как его сейчас просить… Отныне Гудо — городской палач. Об этом во весь голос вчера прокричал глашатай на Ратушной площади. Кто теперь просто так поможет палачу? Тем более денег у Гудо почти не было. Хорошо еще, что бюргермейстерская дочь не оставляет его без внимания и каждые два дня у порога его дома появляется корзина с едой. И пусть ее немного, но если растягивать удовольствие от съестного и не обращать внимания на изнывающий желудок, то можно продержаться. Вот только мужчина значительно похудел за прошедшие в
Так уж Господу было угодно, чтобы младенец Гудо родился за три года до Великого голода, который костлявой рукой сдавил горло всей Европе. Понятно, что Гудо, бывший в то время младенцем, не мог помнить всего ужаса, происходившего вокруг него. Но на всю жизнь в нем остался дикий страх от одного дня, что каленым прутом прожег его мозг и часто возвращался потом в пьяных снах или в часы тяжелой усталости.
Ему и сейчас обрывочно привиделось, как отец тащит маленького Гудо за ногу, часто оборачиваясь и надрывно кашляя. Он смотрит на худенькое тельце сына, но вместо глаз у него два мутных осколка стекла. И улыбка… Нет, не улыбка — оскал умирающего от бешенства худющего пса. Малышу больно. Его голова то и дело ударяется о камни и стволы деревьев. Но он не может оторвать взгляда от широкого ножа в правой руке отца. На его лезвии уже есть кровь. Кровь матери, что пытается вырвать убийственное железо. Но у нее слишком мало сил. И все, что она может, это ухватиться за ногу мужа, рыдать и молиться.
Кто остановил отца, Гудо об этом никогда не узнает. Тогда его понимание мира, а точнее, осознание происходящего провалилось в бездну и оставалось там почти сутки.
Отец умер в том же году. А мать… Она никогда не отвечала на вопросы сына, тем более не рассказывала об отце. Она редко разговаривала с Гудо, еще реже смотрела в его сторону. Так он и рос — при матери, но без нее. Его домом был лес, пищей — птичьи яйца и все, что удавалось убить, стащить у соседей или отнять у других детей. Так он прожил до пятнадцати лет. Потом через деревню проходили наемники. Они брали все, что подворачивалось под руку. От свиней до их хозяек. Мать уже была стара, да и в доме ничего не было. Гудо не виделся с ней с того дня, как увязался за такими смелыми и сильными воинами, которым все позволено, потому что они сами себе это позволяли. Наверное, мать уже на небесах. Там ей, должно быть, лучше.
Будучи наемником, Гудо ни дня не голодал. С каждым годом он становился все сильнее и наглее. Он упивался войной, кровью и разбоем. И, наверное, так было бы до того дня, когда ему в грудь не впилась бы стрела или ночью не перерезали бы горло товарищи по оружию. Их он тоже частенько обижал.
Но случилось то, что пожелал сатана.
Голод вернулся к нему в подземелье Правды. В первые три года мэтр Гальчини почти не спускал с цепи своего ученика. Он обращался с ним, как с виноватым псом. Но при этом не забывал вбивать в голову подопечного множество всякого нужного и ненужного. И за каждый невыученный урок нещадно бил и несколько дней не давал пищи, оставляя только маленький кувшин воды.
Особенно трудно было выучить проклятую латынь, а затем осилить письмо и чтение. Казалось, легче умереть, чем понять похожие на букашек буквы. Но случилось чудо. Мэтр Гальчини опять посадил его на цепь, по привычке всунув ему в руки толстую книгу, и, раскрыв наугад, велел утром прочесть наизусть то, что написано на этом листе.
Пересиливая себя, Гудо разобрал пару слов. И тут его душа и тело слилось с тем, что было написано там. Ибо это пережил он сам. Многократно и страшно. Он до утра прочел и заучил вместо одной три страницы из хроники Рауля Глабера. Их он помнит и сейчас, буква в букву: