Паладины госпожи Франки
Шрифт:
— Так это нам через весь Лэн насквозь идти! — ужаснулся он.
Часа через два пешего хода, когда уже наступило время главной трапезы, Франка кивнула детям на разваленную изгородь выгона. Сложена она была из камней сухим способом, и мародерам не составило большого труда разбросать ее по окрестностям. На валы укреплений пошла лишь малая часть. Земля вокруг была вдрызг разбита копытами угнанных лошадей, колесами тяжелых повозок и коваными солдатскими сапогами, но хозяйский домик стоял посередине поля невредим и даже обвесился тряпками. На столбе кверху донцем
— Вот, изгородь будем чинить. Основание цело, да и камни почти все рядом.
Франка подняла плоскую глыбу, которая ей почему-то «глянулась», попробовала поднять, но не вышло. Тогда в нее вцепились все трое и потащили волоком. Так уложили еще с пяток камней, снова по выбору Франки.
— Эх, вот отца Лео нам здесь точно не хватает! — сокрушалась она.
Когда десяток-другой булыг нашел свое место, они рискнули навести на пробу второй ряд. Снова получилось не так чтобы плохо.
Часа через два потной работенки из дому выплыла хозяйка, стала рядом.
— Откуда ты, девушка, знаешь, какой камень куда класть? Ведь выходит почти как раньше, право слово.
— Один из камней зовет другой, — Франка натужно улыбнулась. — Вот и всё колдовство.
Еще постояла, поразмыслила.
— Это сколько же вы, недокормыши, здесь жилиться собираетесь? Да не нужна мне огорода, скотину всю или угнали, или истребили. Дрова колоть сможете? Или вот у меня от самопрялки колесо отвалилось, хитрый шпенек надо выточить. Не возьметесь ли?
— Мы, госпожа, за любую работу беремся, — солидно промолвила Франка. — Вся штука в том, чтобы суметь ее закончить. Но вот прялку и в самом деле покажи нашей младшенькой, она точно по этой части соображает.
В уплату за починку хозяйка плеснула им в посуду вчерашней похлебки, отрезала хлеба. Вручила три оловянных ложки, почти новых:
— Насовсем. У меня их осталось больше, чем едоков, а вам еще не раз побирушничать, со своею снастью-то ловчей!
Яхья, который уже успел запустить вышеупомянутую «снасть» в котелок и оттуда в рот, чуть не поперхнулся, но у него хватило душевной тонкости, чтобы промолчать. Зато немного позже он спросил:
— Франка, мы разве побирушки?
— Нет, конечно, но людям нравится считать, что они дают ради Бога, а не оплачивают твои труды. Почему бы не доставить им удовольствие? Я и не спорю: в конце-то концов, ты всегда делаешь меньше работы и приносишь меньше пользы, чем хочется и чем необходимо.
На следующей стоянке, где они нанялись копать сток для помоев, широколицая старуха, судя по всему, родом из Степи, вынесла им какие-то грязно-белые комки.
— Попробуйте, станете ли есть?
Яхья лизнул, скривился:
— Солоно и гнилью припахивает.
— Эх ты, своей исконной еды не узнал, — усмехнулась Франка. — Матушка, ты нам еще и обмылочек не подашь Христа ради?
Та понимающе кивнула и ответила похожей улыбкой.
Девушка как следует вымыла руки под хозяйским рукомоем.
— А теперь, детки, тащите зелень, чтоб сильнее пахла. Эстрагон, укроп, лук, базилик
Тем временем вскипела вода в котелке. Франка размяла комки в холодной воде, вылила белую кашицу в котелок. Ноэминь вымыла и искрошила травки и чуть погодя запустила следом.
Варево закипятилось, погустело. Девушка бросила туда еще и черствые хлебные корки.
— Вот теперь идите с ложками.
Получилось нечто кисло-душистое, с тонким запахом дыма, молока, луга и самую малость — живого человеческого пота.
— Это же хурт! Его надо обязательно разминать руками, магия вроде получается. Свежий и варить не надо, безо всего хорош. Ноэминь, а тебе тоже не случалось раньше его пробовать?
— Случалось, но было не так вкусно, — ответила та с набитым ртом.
— Вот и перенимай. Наше дело такое — бродяжье.
И в самом деле, они не застревали на одном месте и упорно двигались на север по горным дорогам и зыбким мостам через клокочущие потоки. Чем ближе к месту, откуда изошла война, тем меньше они ее чувствовали. Здесь уже успели залечить раны. И чем богаче становились поселения, католические и протестантские, тем меньший спрос был на грубую работу.
Они на ходу переучивались. Франка, как выяснилось, знала уйму песен: кальвинистские гимны с четкой и выпуклой мелодией, что с первого раза впечатывается в мозг, мощные григорианские песнопения, более современные — светлые и бесхитростные, как бегучая вода, и столь же неуловимые по мелодическому рисунку. Голос ее, ясный, но совсем «необделанный», был, однако, не очень в ладах со слухом. Тут выручала Ноэминь: вела второй голос, попервоначалу без слов, оттеняя и выправляя мелодию и украшая ее руладами. Пелось ей легко, как птице на заре.
А что же делал Яхья? Говоря кратко, он блюл. Охранял женщин на ночлеге, стоял на страже во время их выступлений и собирал со слушателей и просто зевак подать мелкой монетой. Всё, что зарабатывала наша троица, быстро утекало — на еду и постель, потому что ночевали они уже давно не на земле, тем паче и лето клонилось к исходу, и вечера чем ближе к северу, тем становились пронзительней. То на крытое крыльцо их пускали, то в хлев (тепло), то в сени (сытно, хозяева уж наверное что-нибудь лакомое вынесут), то на сеновал (верх роскоши!). В темноте дети прибивались каждый к своему боку Франки: Яхья — к правому, Ноэминь — к левому. Тихо переговаривались и мигом засыпали — слишком много миль и мыслей приходилось преодолевать днем.
Кое-что выходило наружу. Среди дня, когда Франка устроила большую постирушку у родника (вшей они береглись пуще, чем полиции нравов), к ним подошла, видимо, надеясь на объедки, полуодичавшая свинья — тощая, невообразимо чумазая, с брюхом, которое волоклось по земле. Ноэминь отпрянула, а Яхья в религиозном пылу стал нашаривать на земле булыжник поувесистей — залупить в бок нечистому животному.
— А ну, брось эти дела! — гневно вмешалась Франка. — Ты разве не видишь, что это мама? Она же внутри с поросятами.