Палая листва

Маркес Габриэль Гарсиа

Тем утром по возвращении домой, после того как посаженые позавтракали и обменялись положенными фразами, мой супруг вышел на улицу и вернулся только после сиесты. Отец и мачеха, казалось, не отдавали себе отчета в странности моего положения. Они не изменяли заведенному распорядку дня, их поведение никак не позволяло ощутить необычность этого понедельника. Я сняла свадебное платье, свернула, положила в глубину шкафа и, вспоминая о матери, подумала: «Ну, по крайней мере эти тряпки пригодятся мне для савана».

Призрачный новобрачный вернулся в два часа пополудни и сказал, что уже отобедал. Когда я увидела, как он пришел, коротко стриженный, голубой декабрь померк в моих глазах. Мартин сел рядом со мной, и некоторое время

мы молчали. Впервые с рождения я почувствовала страх перед наступлением темноты. Должно быть, каким-то жестом я себя выдала, потому что внезапно Мартин ожил, наклонился ко мне и сказал:

– Ты о чем думаешь?

Я почувствовала, будто что-то вонзилось мне в сердце: незнакомый человек назвал меня на ты. Я поглядела вверх, на гигантский, сверкающий, точно стеклянный, купол декабрьского неба и сказала:

– О том, что было бы хорошо, если б пошел дождь.

В последнюю ночь, когда мы разговаривали на галерее, было жарче, чем обычно. Несколько дней спустя он совсем перестал ходить в парикмахерскую и заперся в своей комнате. Но в ту ночь на галерее, одну из самых знойных и душных на моей памяти, он проявил необычную для него общительность. Единственное, что казалось живым в горниле этой необъятной печи, – глухая вибрация цикад, взбудораженных великой сушью, и неявные, но тем не менее безудержные усердия розмарина и туберозы, не угасавшие в средоточии ночного одиночества. Некоторое время мы оба хранили молчание, обливаясь жирной и липкой жидкостью, которая не есть пот, но выходящая наружу слизь живой материи, тронутой разложением. Порой он поглядывал на звезды, на все опустошенное сиянием лета небо и не произносил ни звука, будто всецело отдаваясь течению этой фантастической ночи. Так в задумчивости мы сидели друг напротив друга, он на своем кожаном стуле, я в кресле-качалке. Вдруг в белой вспышке зарницы я увидел, как печально и одиноко склонил он голову к левому плечу. Я вспомнил о его жизни, о его одиночестве, его мучительном душевном разладе. Вспомнил, с какой угрюмой апатией взирает он на спектакль бытия. Прежде я считал, что меня к нему привязывают сложные, противоречивые и переменчивые, как сам он, чувства. Но тут вдруг я понял, что несомненно сердечно его полюбил. Мне казалось, что я наконец разгадал ту неведомую прежде силу, что с первого момента побудила меня взять его под свою защиту, и всеми порами ощутил тоску его душной и темной комнаты. Он сидел передо мной мрачный, разбитый, подавленный жизнью. Внезапно, когда он поднял свои желтые глаза, встретившись с его жестким пронзающим взглядом, я почувствовал, что напряженная пульсация ночи выдала тайну его глубинного запутанного одиночества. И, не успев подумать, зачем я это делаю, я спросил:

– Скажите мне, доктор, вы верите в Бога?

Он посмотрел на меня. Прядь волос падала ему на лоб, и весь он будто полыхал каким-то внутренним жаром, но на темном лице по-прежнему не отражалось ни эмоций, ни замешательства. Тягучий его голос жвачного животного не дрогнул, когда он промолвил:

– Впервые в жизни меня об этом спрашивают.

– А вы сами, доктор, когда-нибудь себя об этом спрашивали?

Он не выказал равнодушия или озабоченности. Но я чувствовал, что ни само мое присутствие, ни заданный мной вопрос и тем паче умысел, с которым он задан, его не волнуют.

– Трудно сказать, – ответил он.

– Но вы не испытываете трепета в такую ночь? У вас не возникает ощущения, что некий человек, намного больше и выше всех остальных людей, шагает по плантациям, и ничто не шелохнется вокруг, все живое и неживое замирает от его поступи?

Он молчал. Треск цикад заполнял пространство по ту сторону теплого и живого, почти человеческого запаха жасминника, посаженного в память о моей первой жене. Великан одиноко и величаво шествовал в ночи.

– Да нет, полковник, меня это не тревожит. –

Казалось, теперь и он оторопел, как все вокруг, как воспаленные розмарин и тубероза. – Но меня тревожит… – сказал он и прямо, твердо посмотрел мне в глаза. – Меня тревожит, что кто-то на этом свете, вот вы, например, может с уверенностью заявлять, что знает о существовании человека, шагающего в ночи.

– Мы стараемся спасти душу, доктор. В этом разница. – И тут я зашел дальше, чем намеревался. Я сказал: – Вы не слышите его, потому что вы атеист.

Бесстрастно, невозмутимо он ответил:

– Поверьте мне, полковник, я не атеист. Но мысль о том, что Бог есть, тревожит меня ровно в той же степени, что мысль о том, что Бога нет. И посему я предпочитаю об этом вовсе не задумываться.

Не знаю почему, но у меня было предчувствие, что он именно так и ответит. «Это человек, обеспокоенный Богом», – подумал я, дослушав то, что он сказал будто бы нечаянно, но ясно и точно, словно вычитал эту фразу в книге. Тяжкая истома ночи дурманила. Мне чудилось, что в сердце у меня нескончаемое скопление пророческих образов.

За перилами в темноте угадывался цветник, разбитый Аделаидой и моей дочерью. Ежедневно они заботились о нем, чтобы по ночам его жаркие благоухания проникали в дом и способствовали спокойному глубокому сну. Жасминник посылал нам свой нежно-густой дух, и мы вдыхали его, он был ровесником Исабели и его запах являлся своего рода продолжением ее матери. Цикады стрекотали во дворе, среди кустов – после дождей мы забыли выполоть сорную траву. Но все было в общем-то как всегда. Невероятным и чудесным было лишь то, что напротив меня сидел он и своим огромным платком вытирал лоб, блестящий от пота.

После очередной паузы он сказал:

– Мне хотелось бы знать, полковник, почему вы задали мне этот вопрос?

– Вдруг пришло в голову, – ответил я. – Может, оттого, что уже семь лет снедаем желанием узнать, о чем думает такой человек, как вы.

Я тоже вытер пот. И продолжил:

– А может быть, беспокоит меня ваше одиночество.

Я ждал, но не дождался ответа. Он сидел напротив меня, по-прежнему угрюмый и одинокий. Я подумал о Макондо, о его жителях, жгущих пачки денег на праздник, отстое, палой листве, бесноватой и бессмысленной, ни во что не верящей, погрязшей в трясине своих низменных инстинктов, вожделении наслаждений. Я вспомнил его жизнь до того, как нахлынула палая листва, и его жизнь после, с дешевым одеколоном, начищенными старыми ботинками, сплетнями, которые преследовали его как тень, неведомая ему самому.

И я спросил его:

– Доктор, вы никогда не думали жениться?

Я не успел договорить, а он уже отвечал, но не прямо, а, по обыкновению, обиняком:

– Вы очень любите свою дочь, полковник, правда?

Я ответил, что это вполне естественно, и он продолжал:

– Хорошо. Но вы человек особого склада. Вам больше, чем кому бы то ни было, нравится самому забивать гвозди в своем доме. Я видел, как вы прилаживали дверные петли, хотя у вас работает много людей, которые могли бы это сделать вместо вас. Вам нравится это. Думаю, что ваше счастье состоит в том, чтобы ходить по дому с ящиком инструментов, ища, что бы такое еще починить. Вы способны быть признательным тому, кто ломал бы в вашем доме петли. Вы были бы ему даже благодарны за то, что он дарит вам счастье починки.

– Это привычка, – сказал я, не понимая, куда он клонит. – Говорят, что моя мать была такой же.

Он понимающе кивнул. Он гнул свою линию миролюбиво, но настойчиво.

– Очень хорошо, – сказал он. – Завидная привычка. И счастье к тому же наименее, по-моему, дорогостоящее из всех возможных. Вот поэтому у вас такой дом, поэтому вы вырастили такую дочь.

Я все еще не понимал, куда он клонит. Но, хоть и не понимал, спросил:

– А вы, доктор, никогда не думали о том, что было бы хорошо и вам иметь дочь?