Палка, палка, огуречик...
Шрифт:
Расплата пришла в виде телефонограммы на имя председателя колхоза, и в ней сообщалось, что на ближайшей железнодорожной станции находится геройский капитан-фронтовик, направляющийся после излечения в госпитале к месту жительства своей невесты, и содержалась настоятельная просьба подать герою подводу, ибо возможности для самостоятельного перемещения он не имеет.
Маму срочно кликнули в правление, и там председатель, явно обескураженный, возможно, даже слегка расстроенный, ознакомил ее с документом частного характера. Нет, сам лично этот старичок на нее никаких видов не имел, но как хозяйственник, как руководитель, облеченный правом давать крепостным волю или не давать в пределах, разумеется, своей компетенции, наверняка прикидывал, за какого передовика колхозного
«Что ж ты, Нюся, — по-отечески попенял председатель, — никому ни слова, на вечерки бегала, а оно — вон что…»
Лишней подводы, тем более лошади в колхозе, конечно же, не было, но для Нюси, для ее суженого фронтовика, против которого ничего конкретно, конечно же, не возразишь, председатель изыскал. И Нюсю, ведущую себя странно, то есть ни малейшего намека на ликование не обнаруживающую, отправил вместо возницы. Словом, уважил…
Теперь, когда я сам не только отец взрослых дочерей, но и неоднократный дедушка, мне очень понятны чувства моей бабушки Марфы, охватившие ее тогда, о чем бабуля как-то раз обмолвилась. Это было что-то вроде паники. Но бабушка Марфа совершенно не знала грамоты, работала на ферме свинаркой и, по причине классово чуждого происхождения, ощущала себя всегда и во всем заведомо виноватой перед всем остальным миром. А дочка ее, моя будущая мать, пусть и не считалась достойной членства в комсомоле, раз не отреклась публично от отца-врага, однако имела завидное образование, ей Родина доверила воспитание малолетних коммунаров — ну, как она могла разделять мелкобуржуазные, да еще и с примесью религиозного мракобесия, предрассудки матери?..
В общем, мой будущий родитель был надлежащим образом доставлен в деревню и размещен с возможным удобством в той самой однокомнатной хижине, где уже обитали трое, нет, четверо, потому что промеж людей в теплом углу за печкой еще обретался, правда временно, новорожденный телок. Впрочем, в те поры, а кое-где и по сей день такая плотность населения отнюдь не считается невыносимо избыточной. Тем более когда на ограниченном пространстве живут родные друг дружке люди.
А мать все еще упрямо не считала случившееся расплатой. Бабье это упрямство или наше фамильное — мне трудно объективно судить. Но весьма вероятно, что суммировалось и то, и другое. Мать утешала себя незатейливо, как наркоман; ладно, как-нибудь, мы же все-таки советские люди, мы ж не фашисты, чтобы взять и прогнать на мороз беспомощного человека, к тому же защитника Родины, к тому же члена ВКП(б). Но вот кончится зима, а заодно, может быть, и война, сделается в мире тепло, переведем телка в стайку, а заодно и постояльца этого переведем, точнее, сам он, уразумев наконец, что никакой он тут не жених, а совершенно посторонний человек, скажет простое человеческое «спасибо», скажет, что пора и честь знать, а мы его для порядка еще маленько поотговариваем, но он проявит большевистскую и мужскую твердость, скажет, дескать, насильно мил не будешь, да и исчезнет куда-нибудь навсегда, причем совершенно бесследно. Как будто его и не было вовсе…
Но моя будущая мать не знала жизни. Тем более она не знала психологию детдомовца. А между тем, как я выяснил лишь тогда, когда матери удалось-таки окончательно избавиться от моего отца, родня у него имелась, и он знал к ней дорогу. И было этой родни много. И бабушка, некогда сдавшая его в детдом, после войны еще пребывала в здравии, и дядья, и еще кто-то. Но знал отец и то, что, если никому из них он не был нужен ребенком, то весь искалеченный да в пору чрезвычайной послевоенной нужды — тем более.
Незадолго до первого инсульта отец, причем без всякого труда, своих родичей взял да и разыскал. Съездил пару раз к ним в гости. И они его прекрасно принимали. Но когда он умер, никто из них не приехал на похороны, и даже ни одна телеграмма с соболезнованиями
Впрочем, я никого ни в чем не упрекаю, Боже упаси. Что поделаешь, если у нас в родне почему-то слабы родственные связи и нередко даже самые близкие люди с трудом терпят друг дружку… Или наступила такая эпоха, что родственные связи повсеместно слабеют, только со стороны это не всегда и не всем заметно…
Так что, когда наступила долгожданная весна и телка перевели по принадлежности, отчего воздух в избе свежее не стал, ибо скотский дух имел природу вековечную, мой будущий отец и впрямь куда-то засобирался. В город какой-то. Либо в зачуханный Обдорск, либо в такой же Тобольск, либо в чуть менее зачуханную Тюмень. Городов-то кругом было — умотаться!..
Он вроде как по делам засобирался. А были у него там дела, не было ли никаких дел — этого мне никто никогда не уточнял. Засобирался — и мать с собой сманил. Как бы для компании. И она с ним поехала. Типа — за компанию. Типа — городским воздухом подышать…
(Ох, до чего ж прилипчив сленг — этот вульгарный разъединитель, но одновременно и соединитель поколений, одинаково агрессивных в своем эфемерном антагонизме!)
И поплыли мои будущие родители по освободившейся ото льда речке Оби на каком-то милом пароходике, и достал папаня бутылочку вина, и подговорил некоего пароходного служащего оказать содействие и проявить солидарность.
Благодаря чему в распоряжении влюбленной по всем признакам парочки оказалась небольшая и без особых удобств, зато отдельная каюта с постелью. И без особых проволочек зачали они мне сестру Надю…
Наверное, отец мой торжествовал потом победу. Хотя бы в душе. Наверное, он не предвидел тогда, сколько горя и душевной муки принесет ему уже в ближайшем будущем эта победа, сколько раз его сердце будет разрываться от бессилия и тоски, сколько раз будет уязвлено его мужское самолюбие самым бесцеремонным образом!
Но мне судьба не оставила ничего иного, кроме как быть благодарным родителям за сам уникальный факт моего появления на свет. Конечно, я бы предпочел явиться миру в качестве дитя любви, вне всякого сомнения, это обстоятельство благоприятно сказалось бы на моем как внутриутробном, так и последующем развитии, весьма вероятно, что вырос бы я личностью более цельной и менее противоречивой, что позволило бы достичь мне в жизни гораздо большего — по сравнению с тем, чего я в действительности достиг, а это, в сущности, ничего.
Но! Тогда получился бы другой, по естественным причинам совсем не интересный для меня человек, а меня бы вообще не было, с чем я, разумеется, даже осознавая все мои постыдные недостатки, согласиться не мог и не могу.
Так мой отец, похожий в данном случае на высокоразвитую сферу обслуживания, стал мужем и зятем…
Всю жизнь с неубывающим любопытством и непреходящим изумлением гляжу на окружающий социум — как же много людей оказывается в непосредственной близости друг к другу по чистой и зачастую совершенно нелепой случайности! Гляжу по сторонам, потом обращаю взгляд внутрь себя и все чаще — возраст сказывается, что ли, — впадаю в сентиментальность. Впрочем, мне это не кажется сентиментальностью, но другим, от которых зависит судьба моих сочинений, кажется. Я говорю им: вы ни черта не понимаете, это же фибры души! Но они, прожженые циники мегаполиса, похоже, убеждены — все, что не есть цинизм, есть сантимент. Бог нас рассудит…
Между тем мой будущий отец, по крайней мере на первых порах, в качестве главы семьи представлял собой весьма печальное зрелище. Разрывная пуля, спасшая его от более чем вероятной смерти, продолжай он воевать в том же духе, попав в ягодицу, наделала таких делов, что, как говорится, не дай вам Бог. Я, во всяком случае, всю жизнь с удовольствием посещающий публичные бани, такого неэстетичного увечья больше не видел ни у кого. Кувыркаясь в человеческой плоти, как в безвоздушном пространстве, эта запрещенная всеми конвенциями пуля не только искромсала в лоскуты половину папиной задницы, но и совершенно уничтожила сустав, раздробила верхнюю часть бедренной кости.