Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Байрон Джордж Гордон

Будь до конца такой! Не измени Весне своей, для счастья расцветая. И красоту и прелесть сохрани — Все, что Надежда видит в розах мая. Любовь без крыльев! Чистота святая! Хранительнице юности твоей, Все лучезарней с каждым днем блистая, Будь исцеленьем от земных скорбей, Прекрасной радугой ее грядущих дней. Я счастлив, пери Запада, что вдвое Тебя я старше, что могу мечтать, Бесстрастно глядя на лицо такое, Что суждена мне жизнью благодать Не видеть, как ты будешь увядать, Что я счастливей юношей докучных, Которым скоро по тебе страдать, И мне не изливаться в рифмах звучных, Чтобы

спастись от мук, с любовью неразлучных. О, влажный взор газели молодой, То ласковый, то пламенный и страстный, Всегда влекущий дикой красотой, Моим стихам ответь улыбкой ясной, Которой ждал бы я в тоске напрасной, Когда бы дружбы преступил порог. И у певца не спрашивай, безгласный, Зачем, отдав ребенку столько строк, Я чистой лилией украсил свой венок. Вошла ты в песню именем своим, И друг, страницы «Чайльда» пробегая, Ианту первой встретив перед ним, Тебя забыть не сможет, дорогая. Когда ж мой век исчислит парка злая, Коснись тех струн, что пели твой расцвет, Хвалу тебе, красавица, слагая. Надежде большим твой не льстит поэт. А меньшего, дитя, в устах у Дружбы нет.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

1

Не ты ль слыла небесной в древнем мире, О Муза, дочь Поэзии земной, И не тебя ль бесчестили на лире Все рифмачи преступною рукой! Да не посмею твой смутить покой! Хоть был я в Дельфах, [26] слушал, как в пустыне Твой ключ звенит серебряной волной, Простой рассказ мой начиная ныне, Я не дерзну взывать о помощи к богине.

26

Дельфы — древнегреческий город в Фокиде (Средняя Греция) у подножия горы Парнас. Дельфийский храм со знаменитым оракулом и священный Кастальский ключ были посвящены Аполлону — богу солнца и покровителю искусств.

2

Жил в Альбионе юноша. Свой век Он посвящал лишь развлеченьям праздным, В безумной жажде радостей и нег Распутством не гнушаясь безобразным, Душою предан низменным соблазнам, Но чужд равно и чести и стыду, Он в мире возлюбил многообразном, Увы! лишь кратких связей череду Да собутыльников веселую орду.

3

Он звался Чайльд-Гарольд. Не все равно ли. Каким он вел блестящим предкам счет! Хоть и в гражданстве, и на бранном поле Они снискали славу и почет, Но осрамит и самый лучший род Один бездельник, развращенный ленью, Тут не поможет ворох льстивых од, И не придашь, хвалясь фамильной сенью, Пороку — чистоту, невинность — преступленью.

4

Вступая в девятнадцатый свой год, Как мотылек, резвился он, порхая, Не помышлял о том, что день пройдет — И холодом повеет тьма ночная. Но вдруг, в расцвете жизненного мая, Заговорило пресыщенье в нем, Болезнь ума и сердца роковая, И показалось мерзким все кругом: Тюрьмою — родина, могилой — отчий дом.

5

Он совести не знал укоров строгих И слепо шел дорогою страстей. Любил одну — прельщал любовью многих, Любил — и не назвал ее своей. И благо ускользнувшей от сетей Развратника, что, близ жены скучая, Бежал бы вновь на буйный пир друзей И, все, что взял приданым, расточая, Чуждался б радостей супружеского рая.

6

Но в сердце Чайльд глухую боль унес, И наслаждений жажда в нем остыла, И

часто блеск его внезапных слез Лишь гордость возмущенная гасила. Меж тем тоски язвительная сила Звала покинуть край, где вырос он, — Чужих небес приветствовать светила; Он звал печаль, весельем пресыщен, Готов был в ад бежать, но бросить Альбион

7

И в жажде новых мест Гарольд умчался, Покинув свой почтенный старый дом, Что сумрачной громадой возвышался, Весь почерневший и покрытый мхом. Назад лет сто он был монастырем, И ныне там плясали, пели, пили, Совсем как в оны дни, когда тайком, Как повествуют нам седые были, Святые пастыри с красотками кутили.

8

Но часто в блеске, в шуме людных зал Лицо Гарольда муку выражало. Отвергнутую страсть он вспоминал Иль чувствовал вражды смертельной жало — Ничье живое сердце не узнало. Ни с кем не вел он дружеских бесед. Когда смятенье душу омрачало, В часы раздумий, в дни сердечных бед Презреньем он встречал сочувственный совет.

9

И в мире был он одинок. Хоть многих Поил он щедро за столом своим, Он знал их, прихлебателей убогих, Друзей на час — он ведал цену им. И женщинами не был он любим. Но боже мой, какая не сдается, Когда мы блеск и роскошь ей сулим! Так мотылек на яркий свет несется, И плачет ангел там, где сатана смеется.

10

У Чайльда мать была, но наш герой, Собравшись бурной ввериться стихии, Ни с ней не попрощался, ни с сестрой — Единственной подругой в дни былые. Ни близкие не знали, ни родные, Что едет он. Но то не черствость, нет, Хоть отчий дом он покидал впервые. Уже он знал, что сердце много лет Хранит прощальных слез неизгладимый лед.

11

Наследство, дом, поместья родовые, Прелестных дам, чей смех он так любил, Чей синий взор, чьи локоны златые В нем часто юный пробуждали пыл, — Здесь даже и святой бы согрешил, — Вином бесценным полные стаканы — Все то, чем роскошь радует кутил, Он променял на ветры и туманы, На рокот южных волн и варварские страны.

12

Дул свежий бриз, шумели паруса, Все дальше в море судно уходило, Бледнела скал прибрежных полоса, И вскоре их пространство поглотило. Быть может, сердце Чайльда и грустило, Что повлеклось в неведомый простор, Но слез не лил он, не вздыхал уныло, Как спутники, чей увлажненный взор, Казалось, обращал к ветрам немой укор.

13

Когда же солнце волн коснулось краем, Он лютню взял, которой он привык Вверять все то, чем был обуреваем Равно и в горький и в счастливый миг, И на струнах отзывчивых возник Протяжный звук, как сердца стон печальный, И Чайльд запел, а белокрылый бриг Летел туда, где ждал их берег дальный, И в шуме темных волн тонул напев прощальный. «Прости, прости! Все крепнет шквал, Все выше вал встает, И берег Англии пропал Среди кипящих вод. Плывем на Запад, солнцу вслед, Покинув отчий край. Прощай до завтра, солнца свет, Британия, прощай! Промчится ночь, оно взойдет Сиять другому дню, Увижу море, небосвод, Но не страну мою. Погас очаг мой, пуст мой док, И двор травой зарос. Мертво и глухо все кругом, Лишь воет старый пес.