Паломники Бесконечности
Шрифт:
— Вот и прекрасно, — радовалась Аннабель Ли. — Заживем единой и дружной семьей.
Сначала в шутку, а потом и всерьез капитана-профессора мы стали называть отцом. Я считался старшим братом юнги, боцман — его дядей, а царица — сестрой. О старпоме мы заговаривали все реже и реже.
— Все же мне жаль его, — сказала как-то Аннабель Ли, вернувшись с рынка. — Посмотрели бы, какой он неприкаянный.
Со старпомом и впрямь творилось неладное. В «Грязную гавань» он теперь и не заглядывал, а все бродил по пляжу и посматривал на загорающих обывателей с каким-то странным выражением: не то с ужасом, не то с брезгливым
Признаюсь, побаивался я его. Но однажды набрался храбрости и присел на камне рядом со старпомом:
— Ну что, рыцарь зла? Заскучал?
— Уйди, художник, — простонал старпом. — И без тебя тошно.
— А ты займись знакомым делом. Слышал, зашевелились в морях разбойники. Возглавь пиратскую братию и режь, коли, вешай. Потешь свою душу.
— И такую мелочишку предлагаешь мне? — с насмешкой спросил старпом. — Мне, превратившему в ад целую планету?
— Да, из планетных штанишек ты уже вырос, — согласился я. — Тебе подавай всю Вселенную.
— Верно! — чуть ли не развеселился старпом. — Ты начинаешь понимать меня, правда, не совсем.
— Совсем не понимаю, — пожал я плечами. — Недавно приоткрылось в тебе что-то искреннее, симпатичное и даже… даже обаятельное. Но разве ты такой?
— Думаешь, я понимаю? Я и сам не знаю, кто я такой. — Старпом задумался и, вздохнув, продолжал: — Давно, еще в начале нашего плавания под звездами, под ветровыми парусами видел я, как ночью людоеды рвали на части живого человека и жрали его…
— И я видел. Ты тогда жутко хохотал.
— Видел? Мне казалось, что на палубе, кроме Хендиса Хо, никого не было. Ну и проныра ты, художник. Высмотрел. Да, хохотал я. Мужланом я был тогда, солдафоном. Вот и хохотал. Но от отчаяния хохотал, от жалости к страдающей мыслящей материи! Вместе со мной хохотал и дьявол. — Старпом ткнул пальцем в небо. — Хохотал, негодяй. Хохотал, людоед. — К чему это ты вспомнил?
— К чему? — В глазах старпома отразился вдруг безграничный ужас. Он зашептал: — Мне страшно, художник. Понимаешь? Страшно! Видишь на пляже отдыхающих?
— Ну?
— Диплодоки, — шепнул мне на ухо старпом, и в глазах его снова промелькнул страх.
— Диплодоки? — удивился я. — Помнится, в мезозое, в одно время с тобой-тиранозавром обитали эти жирные, громадные, но мирные и тихие твари.
— Вот и сейчас валяются на пляже такие же твари. Нежатся, хрюкают от удовольствия. А дьявол… — Снова жест в сторону Вселенной. — А дьявол-то хохочет, торжествует. Как же! Более мерзкого издевательства над мыслящим духом и не придумаешь. У, как я ненавижу это лежбище диплодоков. И в то же время… Жалко мне их, что ли? Не пойму.
Старпом задумался, чувствовалось в нем что-то не выразимо горькое, страдающее. «Он добрый, очень доб рый», — вспомнились еще давние слова капитана.
— А что, художник, поверил ведь сейчас, что я ми ленький и добренький? — словно угадав мои мысли, рас смеялся старпом. — Не верь. Я и сам не верю себе. — И, скривив губы, тяжко застонал: — Тошно мне на этой уютной планетке. Тесно мне! Эх, развернуться бы…
— В зле и разрушении?
— Уйди! — обозлился старпом. — Не терзай
Мы продолжали жить тихой, размеренной жизнью В доме нашем — полная чаша: у капитана-профессора хороший оклад, да и я прирабатывал, писал по заказу портреты курортников. Охотно покупались и мои морские пейзажи. Нравились они людям, но Аннабель Ли была недовольна. Она усмотрела в моем творчестве упадок: дескать, никаких метафизических порывов, никакой дерзости, а лишь откровенное желание уйти в красивые уюты. Не знала она, что это была разрядка, что втайне от всех я работал над своим главным полотном — «Пепел». Вид разгромленной, испепеленной планеты приводил меня в ужас. Но — странно! — в какой-то дьявольски притягательный, сладкий ужас.
Вот это непонятное во мне тревожило, в душе опять зашевелились дурные предчувствия. А тут еще с близкими мне людьми начало твориться что-то нехорошее.
Вечерами мы собирались у пылающего камина, пили чай, делились мыслями и дневными впечатлениями. И в души моих собеседников, как я стал замечать, закрадывалось смутное беспокойство, какое-то недовольство, что-то даже старпомовское.
— А не кажется ли вам, что слишком уж по-обывательски тихо мы живем? Даже тошно, — чуть ли не словами старпома высказалась как-то Аннабель Ли и с задумчивой грустью еще раз продекламировала стихи полюбившегося ей поэта:
Я хочу порвать лазурь Успокоенных мечтаний Я хочу горящих зданий, Я хочу кричащих бурь.— Да, на нашем житейском море полный штиль, — поддержал ее боцман и пророчески, на мой взгляд, изрек: — Так всегда бывает перед бурей.
Юнга, чувствовалось, жаждал этих бурь. Лишь капитан, живший своими высшими интересами и витавший мыслями в волшебных облаках, заявил, что все хорошо, что все идет так, как надо.
— Все к лучшему в этом из наилучших миров, — с усмешкой напомнил я ему слова философа, книгу которого капитан держал в руках.
— А, ты читал Лейбница? — улыбнулся капитан. — Нет, не считаю, что все к лучшему. Что-то неладное со студенческой молодежью. Все чаще дерзит, на лекциях ведет себя безобразно.
— Вот это и есть страшное, — начал я и вдруг заговорил, увы, велеречиво, как доктор Зайнер: — Брожение усиливается не только среди молодежи, но и в умах твоих коллег. А самое опасное — в душах и настроениях масс. Сейчас на планете уже сотни миллионов людей. И у всех, как у нас, растет недовольство, смутное желание встряхнуться, сбросить сонную одурь, «порвать лазурь успокоенных мечтаний». Из тины преисподней, из самых нижних мезозойских пластов психики невольно и неосознанно всплывает что-то недоброе, разрушительное. Волшебные облака улавливают все это как желания и мечты, которые должны же когда-нибудь сбыться. Может быть, уже сейчас облака насыщены, как грозовые тучи непро-лившимся дождем, этой смутной психической энергией. И однажды она прольется сокрушающим ливнем зла, пронесется ураганом жестокости и насилия.