Память до востребования(Фантастические рассказы и повесть)
Шрифт:
Несколько лет спустя двое очевидцев, знавших истинную подоплеку событий, открылись автору этих строк.
— Наверно, кроме нас, еще кто-нибудь знает правду, — предположила бывшая лаборантка института Марина Ермакова. — Но рассказать… разве поверят?
— Все началось с того, — начал свои «показания» бывший аспирант НИИФЗЕПа Николай Окурошев, — что старший научный сотрудник нашей лаборатории Хоружий, придя утром на работу, обнаружил на своем столе готовый отчет. Он давно уже должен был написать его и сдать, но все тянул…
Борис Матвеевич Хоружий, старший научный сотрудник пятидесяти трех лет от роду, был рьяным садоводом.
Однажды, придя поутру в институт, он увидел на своем столе, рядом с подшивкой, готовый отчет. Он так растерялся, что сунул в зубы не тот палец и нечаянно отгрыз холеный ноготь на мизинце. Испугавшись, не подсматривают ли за ним, он судорожно обернулся на плотно закрытую дверь и, почувствовав слабость в ногах, боком опустился в кресло.
Несколько минут он просидел в полном недоумении и, наконец опомнившись, нервно и протяжно зевнул.
Кто-то из сослуживцев сыграл с ним странную шутку: втихую подбросил готовый отчет — с умыслом, подло, как в спину плюнул!
Отчет был отпечатан великолепно: на шестнадцати листах прекрасной финской бумаги — ни помарки, ни подмазки, ни подтирки. Стиль отчета был образцов до неправдоподобия.
Борис Матвеевич скосил взгляд на пол и прикрыл отчет папочкой.
Лаборантка Оля так печатать не способна — разве что под гипнозом. Впрочем, если очень попросить… Примерно так потекли мысли Бориса Матвеевича по руслу расследования, и спустя минуту сеть новых лабораторных интриг разрослась в его голове до масштабов просто глобальных.
Главные подозрения пали на Ирму Михайловну Пырееву, маленькую, нервно курящую женщину, которую мужчины института злобно и уважительно называли между собой «противотанковым ружьем». Полмесяца назад Пыреева получила новую японскую аппаратуру, однако сама теперь своему приобретению была не рада: держать заморские чудо-игрушки было негде. Потолок в комнате, которой владела Пыреева, протекал, и сырость угрожала прихотливым приборам, как болото — туберкулезнику. Единственным заповедным местом в лаборатории, годным для обитания дорогого оборудования, была комната Хоружего.
Лет пять назад, верно оценив обстановку, Борис Матвеевич всеми правдами и неправдами завладел этой комнатой. С тех пор вся лаборатория, да что лаборатория — весь отдел побывал у него с поклоном: уникальное помещение, не ведавшее протеканий, вымораживаний и прочих стихийных бедствий — плодов недомыслия проектировщиков и строителей, — виделось во сне любому сотруднику отдела, когда подходил срок браться за отчет. Владея столь замечательной комнатой, Борис Матвеевич приобрел непоколебимый научный авторитет, внушительное число печатных работ и право на далеко не эпизодические роли в некоторых серьезных монографиях. Про себя Хоружий называл свою комнату «скатертью-самобранкой»… Только Ирма Михайловна держалась на удивление стойко, ни разу не потревожив Бориса Матвеевича просьбами и предложениями. За это в отделе уважали ее по-особому и даже прощали ей презрительные взгляды на просителей Бориса Матвеевича. И вдруг отчетная гроза застала Пырееву врасплох. Заведующая лабораторией Ираида Климовна Верходеева, готовясь к завершению пятилетней темы, потребовала немедля провести на новой аппаратуре ряд экспериментов. Для этого понадобился Пыреевой аспирант Николай Окурошев и комната Бориса Матвеевича.
Именно Ирме Михайловне, как никому иному, выгодно, чтобы отчет Хоружего был сдан в срок, ведь завлаб пообещала ей временные права на комнату того сразу после
Итак, неприятельский выпад исходил скорее всего от Пыреевой. Подчиненные Хоружему мэнээс Мясницкий, инженер Гулянии и лаборантка Оля вряд ли додумались бы сыграть с ним столь недобрую шутку. Впрочем, необыкновенность события так ошеломила Бориса Матвеевича, что он подозревал всех подряд: и инженера, и младших научных, и Олю, и шефиню сбою, затеявшую, быть может, столь оригинальную проверку дисциплины труда; и даже третьего старшего, Елену Яковлевну Твертынину, он тоже стал подозревать, хотя уж она-то никогда не была сильна в канцелярской грамоте, а Хоружего недолюбливала просто так, без всяких козней, за его худенькую и чересчур робкую жену.
И вовсе бы утонул Борис Матвеевич в топи безнадежных размышлений, не раздайся стук в дверь.
Хоружий вздрогнул. Дверь раскрылась. На Бориса Матвеевича медленно накатилась куполообразная фигура Твертыниной и замерла, нависнув над ним. Хоружий склонил голову к плечу и, приподняв веки, вопросительно развел брови в стороны.
— Звонила Климовна, — лавиной загудел сверху голос Твертыниной. — Через час приедет.
— А я как раз сегодня хорошую заварку принес, — удовлетворенно сообщил Борис Матвеевич; шея его заныла в неестественном изгибе, и он подпер голову ладонью.
— Боря, а как насчет отчета? Если он у тебя готов, я бы по нему… кое-что… — Твертынина, конечно, замялась: никому в лаборатории и в голову бы не пришло, что у Бориса Матвеевича может вдруг сам собой появиться отчет. — У нас ведь из той работы с болотными черепахами в целом…
— Ах, отчет… Тут он, сейчас найду. — Хоружий небрежно поширял по столу всякие бумаги и наконец отодвинул в сторону маскировочную папку. — Вот. На прокат до приезда Климовны.
Твертынина подержала отчет за скрепочку и с любопытством заглянула в листы, переворачивая их, как страницы художественного альбома.
— А кто печатал? — поинтересовалась она с легким изумлением. — Уж не ты ли?
— Хм… А вот я… А что? — И Борис Матвеевич стал весь внимание.
Ни единой тени не промелькнуло на широком лице Твертыниной, только правый уголок тонких сухих губ вдруг затрепыхался, словно крылышко комара, увязшего в паутине, и спустя мгновение замер.
«Не ее работа», — решил Борис Матвеевич и равнодушно отвернулся.
В эту самую минуту Ирма Михайловна Пыреева пребывала в состоянии, которое можно оценить как тяжелая оторопь. Чуть сгорбившись, она застыла над своим столом. Дым сигареты, тлевшей под самым подбородком в плотно сжатых пальцах, окутывал лицо ее и клубился в мелко завитых волосах. Она тяжело, до бледности вокруг век, щурилась, острые, угловатые брови ее редко вздрагивали.
На столе перед ней лежала запись биотоков мозга шишкохвостого геккона, — запись, которой попросту не могло существовать!
Накануне Ирма Михайловна и младший научный сотрудник Люся Артыкова безуспешно пытались наладить новую «методику энцефалографии шишкохвостых гекконов в свободном поведении». На запись постоянно лезла необъяснимая наводка, электроды не желали надежно крепиться на плоской головенке безмолвного существа; да и сам геккон в этот неудачный вечер отказывался вести себя «свободно» — лишь уныло приваливался боком к стенке террариума и безучастно созерцал чужой, застекленный мир… Решили отложить все до завтра.