Память о розовой лошади

Петров Сергей Константинович

Тогда и растаяла некоторая скованность, певец всем понравился, а Аркадий Дмитриевич попросил:

— Может быть, вы нам что-нибудь споете? Если, конечно, не устали от бесконечных концертов... Все мы тоже любим искусство, хотя и не часто выпадает время ходить на концерты.

Остальные загалдели, захлопали:

— Просим, просим, — и отставили недопитые рюмки, притихли в ожидании.

Виталий Сумский упрашивать себя не заставил, с готовностью потянулся за гитарой с двумя деками, поставил ее на колени и впервые за вечер ссутулил прямую спину. Осторожно перебрал струны, пробежал по ним гибкими пальцами, словно пробуя — не расстроилась ли гитара, слушается ли его? Ожидая чуда от необычного инструмента, я испытал легкое разочарование: ничего особенного, показалось даже, что простая, с семью струнами, гитара Роберта Ивановича звучнее. Перегнувшись через спинку

стула, я посмотрел в уголок за буфетом, где она висела, но ее там не оказалось — лишь гвоздь торчал из стены. С удивлением оглядев комнату, я вдруг увидел гитару на новом месте, на открытой стене — как раз напротив певца. Когда ее туда перевесили? Зачем? Похоже, сделали это недавно, перед самым приходом гостей: гвоздь был вбит новый, он блестел в ярком свете, а на полу у стены угадывался беловатый след осыпавшейся штукатурки. Гитара в руках певца между тем зазвучала определеннее, звуки ее стали складываться в нехитрый мотивчик популярной песни, распространившейся той весной по городу с силой лесного пожара: «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел тебе в дочки, тебя не спросив...» Песню эту постоянно пели в садах и скверах, на улицах, мурлыкали в троллейбусах и трамваях, она забила всем уши, навязла в зубах, и если бы Сумский стал ее петь, то явно бы дал осечку. Но он не стал, вовремя заметив набежавшую на лица гостей тень, всего лишь проиграл мотивчик и с силой ударил по струнам всеми пятью пальцами, будто поставил точку, похоронил песню под каскадом беспорядочных звуков. Уселся удобнее, как бы встряхнулся, и тогда одну за другой стал исполнять давно полюбившиеся всем песни: «Бьется в тесной печурке огонь...», «Жди меня, и я вернусь...», «Синенький скромный платочек...» Голос у него был слабый, с какой-то еле заметной хрипотцой — когда певец его напрягал, то на шее обозначалась вена, набухала все сильнее, синё тянулась из-под скулы за воротник рубашки, потом опадала, бледнела, исчезала под кожей, — и на гитаре Сумский играл так, что она звучала слегка расхлябанно, но все равно он был, конечно, настоящим артистом, и первое, не совсем лестное для него, впечатление быстро сгладилось. Тогда я только смутно догадывался, в чем секрет его обаяния, почему так много народу ходит на его концерты, теперь же представляю это отчетливее: несильный голос звучал интимно, создавалась иллюзия, что Сумский даже и не поет, а разговаривает о сокровенном со всеми вместе и с каждым в отдельности; к тому же песнями военных лет он умело пробуждал дорогую память о трудном времени, вызывал к жизни давно утихшую, осевшую в самую глубину души тревогу, но тревогу-то прошлую, а она вызывала только воспоминания и воспринималась как светлое, сладковато-щемящее чувство с легким налетом грусти... Сидевшие за столом умиленно размякли. Ближайший мой сосед, худощавый мужчина, подстриженный очень коротко, под бобрик, наваливался на спинку стула и, придерживаясь за край стола, тихо раскачивался: Иннокентий Петрович уперся локтями в стол, обхватил ладонями полные щеки и застыл в такой позе, а Аркадий Дмитриевич сидел на стуле боком и клонил голову к плечу... Глаза у всех туманились, выражение лиц было отсутствующим; казалось, что каждый вглядывается туда, в прошедшую тяжелую войну, видит прожитые годы и что-то пристально рассматривает в прошлом.

За балконом незаметно стемнело, свет потек в обратном направлении — из комнаты в темень позднего вечера, желтовато окрасил у балконной двери воздух, и тогда проявилось еще одно умение певца: гитара вдруг зазвучала чище, не так расхлябанно, точно струны сами собой натянулись туже, хрипотца в голосе Сумского пропала, голос стал бодрее, пробудил всех, и постепенно, исподволь нарастало желание запеть с ним вместе; кто-то не выдержал, принялся отбивать по столу такты, а Виталий Сумский — как раз в самое подходящее время — широко, поощрительно улыбнулся и запел песню, так часто звучавшую по радио, что ее знали все, и едва он вывел: «Споемте, друзья, ведь завтра в поход...» — как послышался чистый, звонкий голос Клавдии Васильевны:

...Уйдем в предрассветный туман. Споем веселей, пусть нам подпоет Седой боевой капитан.

Гости сразу же нестройным хором подхватили припев:

Прощай, любимый город, Уходим завтра в море, И ранней порой мелькнет за кормой Знакомый

платок голубой.

Такое, видимо, значилось в программе певца: лицо его осветилось торжествующим выражением глаз, он облегченно вздохнул, как после тяжелой, но сделанной хорошо работы, убрал с коленей гитару и поставил подальше — к стене у двери балкона.

2

А закончился вечер неожиданно. Взбудораженные гости утратили солидность и, собираясь домой, не могли, просто были не в силах сразу покинуть квартиру — толкались в коридоре, размахивали руками и шумно обменивались впечатлениями; возбужденные голоса их потом доносились и с лестничной площадки, и даже с улицы.

Клавдия Васильевна, забыв о ссоре с матерью, осталась помочь убрать со стола и помыть посуду: собрав грязные тарелки, отнесла в кухню — там погрозила матери пальцем:

— А ты, Ольга, оказывается, хитрющая баба, — отошла на шаг в сторону и покачала головой: — Не то говорю... Ты — святая.

Довольная вечером мать лишь посмеялась в ответ.

В кухню заявился и Роберт Иванович: в одной руке он держал рюмку, в другой — тарелочку с ломтиками лимона, а под мышкой зажал бутылку с коньяком. Отыскал на столе свободное место, все поставил туда и сам присел; гости пили крайне мало, он тоже воздерживался, а теперь решил слегка наверстать упущенное.

Выпил коньяку, пожевал лимон и поморщился:

— Ездит по всем городам и весям такой вот, извините за выражение, пе-е-вец, загребает деньги лопатой. А толку что? Настоящее искусство должно обладать взрывной силой, будоражить людей, а не усыплять.

Клавдия Васильевна, смотревшая на него почти что влюбленными глазами, с готовностью закивала, но мать справедливости ради заметила:

— Он тоже по-своему талантлив и нужен людям, недаром же на его концерты так много людей ходит.

Отчим саркастически захохотал:

— Вот именно, что не даром, — но тут же напустил на себя обиженный вид. — Тоже мне... Нашла талант.

Обижаться-то ему было не на что. Это Виталий Сумский должен был обижаться: угодил-таки певец обеими ногами в приготовленную для него яму.

Спев хором под конец вечера, все за столом как бы очнулись от завораживающих воспоминаний, взбодрились и с некоторым смущением посматривали друг на друга, словно удивляясь: с чего это они так расчувствовались, размякли?

— Теперь не грех и выпить для полноты душевной, — сказал Аркадий Дмитриевич. — Очень рад знакомству с вами, — посмотрел на певца и повернулся к матери. — Вам, Ольга Андреевна, тоже большое спасибо, что сумели организовать такой приятный вечер, вытащили нас из кабинетов.

Он подождал, когда ему наполнят рюмку, и чокнулся с Виталием Сумским:

— За ваши успехи.

Остальные тоже потянулись рюмками к рюмке певца. Многим пришлось встать, и стулья возле меня опустели — гости сгрудились у дальнего конца стола. Сумский тоже поднялся, чокался со всеми и кокетливо потряхивал головой, забрасывая на затылок волосы.

Выпили, сели на место, на секунду как-то неопределенно примолкнув, точно решали: расходиться или еще посидеть?

Должно быть почувствовав неловкость наступившей тишины, кто-то попросил Сумского спеть на прощанье, его поддержали с разных концов стола, но не скажу, чтобы уж очень настойчиво, а певец, видимо, устал, петь ему не хотелось, и он, медля с ответом, обвел взглядом сидевших за столом, раздумывая, как бы подостойнее отказаться; тут взгляд его зацепился за висевшую на стене гитару.

— В этом доме, вижу, тоже есть любители побаловаться с гитарой? — заинтересовался он.

— Это гитара мужа, — небрежно ответила мать. — Он у меня и поет немного.

— О-о, так это сюрприз, — встрепенулся Сумский. — Обязательно пусть споет.

Появление еще одного певца, вынырнувшего откуда-то под самый конец вечера, несколько ошеломило гостей, но мать не стала мешкать и попросила отчима:

— Может, и правда споешь?

Тогда все, чтобы ее не обидеть, заговорили вразнобой:

— Конечно... Не надо стесняться... Спойте...

Роберт Иванович неохотно отозвался:

— Можно. Раз просят...

Ему передали из рук в руки гитару.

Дальнейшее видится отчетливо, до мельчайших подробностей... Едва отчим заиграл, как некоторые широко открыли глаза — настолько чистыми, полными, округлыми показались звуки струн. А потом он запел, впервые показывая при мне, на что способен по-настоящему:

Пою-ю тебе, бог Гимене-е-е-ея! Ты, кто соединяешь невесту с женихом...