Память плоти
Шрифт:
– Сегодня хороший день, – твердо произнес он. – Нам с тобой повезло, парень, сегодня хороший день!
– Пожалуй, – согласился Илья, встречая раскрывшимися заново глазами повеселевшее небо. – Только немного странный.
– Странный от слова странник. Все мы в этой жизни странники, приходим и уходим. И ничего странного, необычного в этом не видим. Скорее наоборот, хоть это и вправду чудо, – и без паузы, буднично и естественно, как старому другу, странник предложил страннику выпить чаю. – Чай пить будешь? Говори просто, что пришло в голову. Первым что пришло, без раздумий. Ты не в бане, никто тебя тут парить не будет. Вопрос легкий, ответ на него еще легче, в одно слово. Можешь так?
– Могу, вроде…
– Конечно, можешь. Не все могут,
– Буду!
– Ответ мужа! – ладонь аборигена с силой пришлепнула бревно, войдя в него, как в смолу, слившись со старым деревом – Думаешь, я тоже странный, как твой день? Правильно думаешь, чай полезный напиток. А меня зовут Китайцем. Догадываешься почему, правильно? – Лицо, обращенное к Илье, характерно сощурилось, исключая трактовки. – И еще я пью чай без сахара, зеленый и горький. Чтобы правда в меня шла как есть, в сахаре не слипалась. Сладкой правды ведь не бывает, верно? – Китаец оторвал руку от бревна, и Илье почудилось, что трехметровый огрыз ствола мертвой сосны в обхват толщиной, вросший на четверть в землю, шатнулся за этой рукой, судорожно вздрогнул под ним, как человек, попавший под разряд электрического тока. – Пойдем в дом, пока нас не поняли.
Илья поднялся синхронно с Китайцем и, покосившись на бревнышко, прошел следом за ним в калитку грубого забора, прятавшего до окон невысокий старый дом, утопавший по сторонам от крыльца в каком-то вьющемся светло-зеленом кустарнике, похожем на лиану, с жесткими плотными листьями в мелких, как у ножовки, зубцах. Розоватые цветки, разбросанные по лиане в ее переплетенных в косы побегах, источали неясный приятный аромат.
– Лимонник, – кивнул на кустарник хозяин, – чистый природный стимулятор. Улучшает зрение, повышает работоспособность. Много что делает, но много нельзя. Эликсир жизни, что ты хочешь… Сорви листочек, съешь.
– И что будет?
– Хуже не будет.
– А лучше?
– Тоже вряд ли. Но это сейчас, потом в кровь войдет. Будешь кушать часто, жить станет веселей. Сок, настоечка – самое то, лучшее средство от печали. Я тебя научу, если захочешь. Проходи, не стесняйся…
В доме Китайца оказалась единственная комната в голых с трех сторон бревнах из темного дерева, вычищенных до блеска и проложенных меж собой аккуратно подбитой льняной паклей. Четвертую сторону этого бокса скрывала желтая ширма – с потолка до пола, от стены до стены, – сшитая из кусков плотной материи. В одном из бревенчатых углов красовался шкаф неописуемых цвета и конфигурации, явно ручной работы под старину, подобранный, должно быть, кем-то в конфискационном магазине налоговой полиции, где отыщется и не такое. Посреди длинной стены, от окна до окна, занавешенных цветными узорными тряпочками в символических разводах арабской вязи на две трети от подоконников, стояла застеленная темно-серым пледом деревянная кровать, угловатая и простая по форме, которой было далеко до эстетических причуд шкафа. У круглого стола, занимавшего почетное место посреди дома, были три ножки, образующие равносторонний треугольник. На столе стоял внушительных размеров фарфоровый чайник, расписанный невнятно и замысловато, и два бокала ему под стать, тоже фарфоровые и в орнаментах. Поодаль – два канцелярских стула на трубчатой железной основе, один из которых гостеприимный Китаец тут же схватил и приставил к столу, мягким жестом предлагая его Илье.
Илья послушно присел, между тем странный абориген ловко наполнил бокалы содержимым двухлитрового гиганта, легкой бабочкой вспорхнувшего над столом.
– Хороший чай, – заверил он, – холодный, – и подтащил к столу второй стул. – Пей и радуйся жизни.
Напиток оказался не просто холодным, а очень холодным, чуть ли не ледяным. Илья отхлебнул из бокала – полынь полынью.
– Не нравится? – Китаец сочувственно смотрел на него, заметив первичную реакцию. – Говори как есть, я не обижусь.
– Не нравится, – признался
– А ты все равно пей, он полезный. Печень чистит, душу лечит. У тебя душа не болит?
– Есть немного.
– Это хорошо. Черствая душа не болит, мертвая, а живая должна болеть. Все пройдет, пей и радуйся жизни.
– Я пью.
– Мало пить, надо радоваться. Делай как я, – Китаец просмаковал глоток своей горечи и сомлел в удовольствии, будто похмельный пьяница со второй стопки. – Редкая вещь, если пить с умом. Силу дает! Больше не буду говорить, твоя очередь. Теперь ты говори, я стану слушать. Хочешь, сам за тебя скажу, если тебе трудно.
– Не стоит. Я скажу тебе мало, но это все, что я знаю.
– Хорошо.
– Думаю, ты не удивишься.
– Как скажешь.
– Но сначала ответь мне на один вопрос, странный вопрос.
– У странников все вопросы странные, – развел руками абориген, – других нет!
– Верно… Тогда так: почему ты позвал меня – там, на улице, – зачем пригласил к себе? Я что, похож на тебя?
– Не знаю, зачем. Все мы похожи друг на друга и все разные. Но ты хотел спросить о другом… Эти зачем и почему тебе без разницы. Этот вопрос совсем не странный, он слишком логичен. Задай тот, который хотел. Или хорошо помолчи, я услышу.
– Слушай, – сдался Илья. – Раз такой шустрый, то слушай. Ты сможешь мне помочь?
– Я – нет. Но Тот, кто тебя слышит, поможет тебе. Молчи громче!
Глава IV
Вот он и молчал, семь лет кряду молчал без проблеска опознания себя как Ильи Гуреева. С того самого момента, как познакомился с собой через паспорт, обнаруженный в кармане, когда пришел в сознание под откосом железнодорожной ветки, приведшей его в незнакомый пыльный поселок, где он и обосновался, постепенно ориентируясь во времени и собственной личности. За это время выяснилось и много, и мало. Навыки рук и мозга, умение общаться с себе подобными – все это, бесспорно, принадлежало ему и раньше, когда он был где-то еще, а может и кем-то еще, другим человеком, носящим иное имя и не подозревающим ни о каком Милево из-под Тамбова.
Почему он был так напуган этим Милево, когда очнулся, словно натворил там невесть чего и сбежал? На всякий случай он был осторожен и теперь, хотя за минувшие годы первобытный ужас сменился страхом, потом и страх отступил, стушевался под натиском новых событий и обстоятельств, превратившись в тайный постыдный грех, о котором просто не хотелось думать, и который был забыт в силу инстинкта самосохранения. Порой его захлестывало темным ужасом неведомого прошлого, куда по-прежнему не было доступа, и тогда что только не лезло в голову, каких только безумных предположений он, дитя безумного века, не делал, представляя себя то маньяком, отравившем своих родителей, чтобы завладеть домом, а потом, после удачной пластической операции, скрывающимся от правосудия за второй своей личиной, то сбежавшим из дурки олигофреном, укравшим чужой паспорт и возомнившим себя новым фраером, свеженьким и здоровым.
Он берег разум, лелеял свою психику, устоявшуюся в эти семь лет, умявшуюся новой, достаточно благополучной семейной жизнью, почти смирился с собой, но теперь душу снова замутило. Эта сестра, красавица Кира из Италии, возникшая столь нелепо, надеждой и ужасом одновременно, нарушила ритм его сердца. В дом Гуреевых, на который указала ему Марина, он так и не смог заставить себя пойти, опасаясь призраков прошлого, ждущих его там, способных не столько прояснить память, сколько сдвинуть его сознание, теперь уже напрочь сдвинуть и сделать подлинным идиотом. Оказывается, страх не ушел совсем, просто жил в нем поскромнее, чем прежде, окопавшись до поры где-то в подсознании. Он не хотел его выпускать оттуда, искренне надеясь, что Гуреевы умерли своей смертью, а к проданному дому – если только он продан, а не заброшен – Илья Гуреев, обосновавшийся на Мехзаводе, не имеет никакого отношения.