Память сердца
Шрифт:
Дед Гипп ко мне относился тепло, угощал чем-то вкусным и сладким, приговаривая, что сам готовил. Поил грибным квасом. Сыпал мне в карманы сушеную малину, боярышник. На крыше курятника у него сушились орехи, что росли в лесу за оврагом…
За усадьбой Верещагина когда-то был лес. Его спилили и на пеньках россыпью росли опята. С одного пенька мы с сестрами набирали больше ведра – очень много грибов! Когда к нам приезжали гости, они всегда в ожидании стола шли за опятами. И все равно опят было столько, что оставались, даже если их собирали человек двадцать.
Маргаритки
А за оврагом
Каких только там не было маргариток! И оранжевые с синевой, и фиолетовые с розовым, и сине-красные, бело-голубые и желто-сиреневые, и сиренево-алые, чисто белые, белые с фиолетовыми прожилками – и все они разные! И, казалось, ароматы разные! А на полянке все их ароматы сошлись, смешались, закружились!..
И цветки все крупные, никогда никем не тронутые, будто выращены только для обозрения: восхищайтесь, добрые люди! Может, и правда кто-то там далеко-далеко наверху специально решил:
– Вдыхайте, улучшайтесь! Как и маргаритки, радуйте других!
Я подолгу оставался там и смотрел на полянку. И мне становилось неловко: почему я один смотрю?..
Я звал маму, показывал папе, братьям. Сестер не пускал, – они все принимались рвать цветы для венков. Отец им запретил рвать, он понимал меня: «Это заповедник Володин. Не сметь!» Мать много раз ходила со мной и долго смотрела и пела какие-то милые ласковые песни. Говорила – это девичьи песни, они когда-то их пели с подружками…
Когда все были заняты, я все равно не мог смотреть на маргаритки один. Выходил на дорогу, поджидал проходящих и звал к маргариткам.
Идет женщина с бидонами на станцию или обратно, я обязательно позову. Она опускает наземь бидоны с молоком или кошелку с продуктами и идет на полянку. Меня уже многие знали и шли. А одна женщина долго смотрела на полянку, и глаза ее наполнились слезами:
– А маме показывал красоту свою?
– Да! Показываю. Она приходит, когда дома все сделает. Песни поет «девичьи»… Девичьи, которые пела, когда молодая была.
– Молодец. А вот у меня мамы нет. А я с удовольствием привела бы ее! Она так любила маргаритки! Передай привет матери…
Она еще приходила. Я позвал ее к нам домой, они с мамой познакомились. Женщина предложила:
– Надо, чтобы мужики скамейки там поставили.
Мама не согласилась:
– Собираться будут, выпивать… Окурки, крик, брань – испоганят все!..
Если мужики какие шли, я их тоже звал. Шли все; садились на пенечек, курили, разговаривали. А окурки, я заметил, ни разу никто не бросил на маргаритки, отбрасывали подальше – в кусты. А один прохожий, его звали Казимир, сбросил полный мешок, связанный с рюкзаком, оставил на дороге и пошел за мной. Он долго смотрел на маргаритки и молча курил:
– Володь, немногих зовешь на свою полянку? Я вижу, никто их у тебя не рвет!
– Всех зову, кто идет мимо. Бывает, что тетеньки некоторые здесь песни поют…
– Эх, браток, я бы тоже спел, да идти надо, семью кормить. А она в Опаринках! Это еще четыре километра шагать!.. Я вот как-нибудь хозяйку с собой возьму, приедем сюда к тебе в гости. Спешить не будем, вот она песни и споет нам. Молодая была – красиво пела! А нынче некогда, видно…
А петь
Я дождался. Он приехал на лошади, распряг ее у края дороги, где травы много, и пришел с женой и гармонью на полянку. Они долго играли и пели. Пришли и мама, и сестры. Соседи. Даже дед Гипп. Когда уходили, жена дяди Казимира рассказала маме:
– Муж давно зовет: «Поедем, говорит, к приятелю моему Володе, – и все тут!..» Спасибо вам за хороший день. За Володю. Я давно так хорошо не чувствовала себя. Будете в Опаринках, заходите, мы рядом с пекарней живем.
Подошел ко мне и дед Гипп:
– Так вот она, Володькина поляна! Молодец, Володька, – он обнял меня за плечо, дружески прижал к себе: – А я не мог понять, о чем это в Москве разговор ведут сродственники: «Кто был аль не был, видел аль не видел Володькину поляну…» У меня спрашивают, а я… Ну и ну!.. Отец дома?
– Нет. В Москву поехал! За бабушкой…
– Вот они, какие дела! Володька, милый…
Начало тридцатых годов. Тогда в Видном было всего шесть имений, и на всех всего два мальчика – два Володи, и четыре девочки – мои сестры и Люба Агенко.
Да!.. А сейчас там – пятиэтажные, девятиэтажные корпуса, магазины. Дворец культуры, кинотеатр, газовый завод. Лес отодвинулся, стал засыхать.
Уже не растут купавки. Нет ландышей, колокольчиков разных. Не растет орех. За грибами в Москву ездят!..
На месте моего почти сказочного детства вырос многотысячный серый, неинтересный и скучный, тускло-стандартный город Видное.
«О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной…» Сильней! Когда тебе более восьмидесяти и ты во власти воспоминаний, память вихрем захватывает тебя. Целиком. И ты погружаешься туда… В детство…
И вот ты, «малец», топаешь по тем местам и видишь всех теми же глазами. И слышишь – удивительное дело! – те же голоса, интонации!.. Ощущаешь, ну прямо сию минуту остро ощущаешь те запахи…
И плачешь теми же слезами!.. Видно, изначально судьба каждому готовит предназначение и уже несмышленышами награждает нас какими-то задатками! Это ведь счастье – чувствовать сызмала красоту сущего и дарить ее окружающим. Счастье, с которым я старался не расставаться всю жизнь.Школа
По дороге в Опаринки, в густом лесу, была еще и деревня Видное. В деревне пять домов; я не помню, чтоб там были у кого-то огороды – сплошной лес. В маленькой избе – школа, где учились дети из Опаринок. Туда мы с сестрой поступили в первый класс. Мне было шесть лет, сестре восемь.
В школе всего одно помещение, с тремя рядами парт. У окна – третий класс, в середине – второй класс, а у стенки первый. Сестру учительница посадила к первоклассникам. А меня, самого маленького, посадила за первую парту у окна к третьему классу. Может, другого места не было?
Классная черная доска тоже была разделена на три части. Перед каждым классом свое задание. Я и писал грифелем на своей доске то, что было написано на школьной доске перед третьим классом. По-моему, я старательно выводил цифры. Допускаю – в произвольном порядке. Что еще мог сделать шестилетний мальчик, живущий в деревне в большой семье, где взрослых видели только поздно вечером?
Учительница Марьмихална долго что-то объясняла не то мне, не то классу. Я не понимал… Словом, в школу я больше не пошел.