Память сердца
Шрифт:
Все-таки трое оставшихся спаслись; какими-то путями добрались до Пачелмы, объясняя всем, что они из блокадного Ленинграда и им нужно доехать до Татаро-Никольского к деду Макару Осиповичу. Нашлись возчики из села Кашаевки. Зная моего отца и проникшись состраданием к его внукам, они привезли их к нам. Великой радостью для отца и матери было принять внуков! Они стали первыми ласточками, добрыми вестниками из осажденного Ленинграда; после них приехали многие родные и знакомые, пережившие блокаду. Отец, мать, да и мы, с распростертыми объятиями встретили страдальцев. На радостях отец хотел зарезать барашка, которого выменял
Восторг, беспредельную радость, какое-то блаженство тех минут я помню и сегодня. Не передать выражения лиц племянников: ведь не расскажешь словами о том, как выглядит спасенный от смерти человек! Как он смотрит на тебя – страдальчески, измученно и одновременно с благодарностью, не веря в то же время в случившееся. А мама!.. Если есть слова и краски, которыми можно передать чувства Мадонны, – то в тот момент я переживал и видел их! Она как будто заново родила, заново одарила их жизнью! Да так, по сути, и было! Она выходила их. Излечила от телесных и душевных ран…
Отец сидел перед печкой. Смотрел на огонь. По его лицу текли слезы. От первого супружества у него осталась теперь одна дочь – Загира с шестилетним сыном Шуриком, жили они вместе с нами. Помогая маме, Загира что-то горячо шептала, мать концом платка вытирала слезы:
– Ты что, отца не знаешь?.. Он даже лекарства на спирту не переносит!..
Экзамен во ВГИК
В сорок первом году, в период эвакуации, я проходил занятия во Всеобуче с призывниками двадцать шестого года рождения в Пачелмском районе. Станция Пачелма была для нас всем: и парком, и зрелищем, и местом встреч, – больше-то и ходить было некуда.
Через Пачелму проходили десятки эшелонов со всей страны. Проезжали на фронт и части, сформированные в Пензе. Перед отправкой на фронт призывники из Пензенской области имели возможность сообщить родным, когда проследуют ту или иную станцию, чтобы передать им носильные гражданские вещи, попрощаться еще раз, – возможно, в последний.
И вот именно в такой день мне случилось быть на станции и видеть все происходящее.
На платформе люди обнимались, плакали. Прощались. Передавали близким все, что им уже не нужно будет на фронте. А родные, наоборот, – совали солдатам шарфы, варежки, черные и белые шерстяные носки своей вязки, продукты, хлеб, какие-то свертки… Почему я об этом пишу? Потому что состояние, которое охватило меня тогда, мне пришлось испытать во второй раз – во время экзаменов во ВГИК.
В 1960 или 1961 году, сейчас уже не помню, собрал я документы для поступления во ВГИК на отделение режиссуры художественного фильма. Несколько лет к тому времени я занимался на постояннодействующих семинарах в ВТО, где преподавали выдающиеся педагоги: профессора Абрам Зиновьевич Окунчиков, Мария Осиповна Кнебель, знаменитые режиссеры Эфрос, Попов, Львов-Анохин. Я чувствовал себя почти готовым к вузу.
Практика и теоретические занятия дали мне немало. Однако экзамены показали мою наивность – показали, как говорится, что «на всякого мудреца довольно простоты»!..
Собеседование
– Какой фильм вы смотрели последним?
– «Чистое небо» Чухрая.
– А что больше всего понравилось?
– Сцена, когда эшелон проезжает, не останавливается. Проскакивает…
Удивительно, в тот момент, когда решается жизнь, когда все поставлено на карту, – а именно так все и обстояло на этих экзаменах, – чувствуешь себя почти несмышленым ребенком. Ты совсем не защищен какими бы то ни было знаниями. Перед экзаменатором – твоя суть, твое «я», – и ничего больше.
– А почему понравился этот эпизод?
Я думал, думал и сказал:
– Не знаю. Может, вспомнил такой же эпизод, когда во время войны был в эвакуации.
И я рассказал Иванову, как к станции Пачелма медленно подползал эшелон. Из вагонов на ходу выскакивали солдаты и почти все бросались к рынку. Они меняли новые валенки, выданные им перед отправкой на фронт, на буханку хлеба!
Одна старушка взяла у солдата новые серые валенки, осмотрела, подавила пальцем, проверяя на прочность, сунула в мешок. Из того же мешка достала круглую буханку хлеба. Солдат взял буханку и тут же, стоя босиком на снегу, принялся жадно есть… Бабка смотрит на его ноги, и я вижу, как у нее глаза наполняются слезами:
– Как же ты, милок, босой воевать-то будешь?..
А солдат только плечами пожал:
– Э-э, маманя! Не все ль равно как на смерть идти – в валенках аль босиком?!
Старуха посмотрела на него: как он ест, на его босые ноги… как он на снегу переминается. Вытащила из мешка валенки, вернула солдату:
– Надевай, сынок. Негоже за нас, матерей, босым на войну идтить! Забирай, забирай, милый, – и положила ему на буханку кусок сала: – Ешь на здоровье!..
Я рассказал Иванову, как старушка, вернув валенки, перекрестила солдата: «Храни вас Бог!»
Солдат надел валенки на голые ноги, а у самого – слезы!.. Уходил уже, потом вернулся:
– Маманя, дорогая, дай я тебя поцелую! – он прижался к ее морщинистой щеке, обнял, потом поцеловал ей руки…
– А кого вам было жаль больше: женщину или воина? – спросил Иванов.
Я ответил:
– Не помню, мне тогда плакать хотелось!..
Иванов выслушал все и, помолчав, сказал:
– Да-а!.. Я вижу, вы можете мыслить, как кинематографист: монтажно – кинокадрами. Это главное качество будущего режиссера. И есть у вас умение «схватить» в явлениях жизни суть человеческую. И эмоциональность… – вставая, он покосился на меня: – Глаза-то и сейчас полны слез! Все, что будете выплескивать на экран, должно и вас, и зрителя брать за живое. Как у Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Помните?..
Потом, во время экзаменов, мы, абитуриенты, кучкой стоим в коридоре. Проходит Иванов и спрашивает, обращаясь ко всем:
– Ну что, молодцы, переживаем?
– Да-а, – ответили ребята.
А он, глядя на меня:
– Ну а Мамину-то зачем переживать? (Или «не стоит переживать» – я уж теперь не помню.)
А переживал-то я не напрасно! Верней, напрасно, все равно на мандатной комиссии мне отказали: в тот набор много офицеров демобилизованных было и по целевым направлениям от республик – а они все «идут вне конкурса».