Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
— Не знаю, собирается ли он убить тебя, но он хочет убрать тебя с дороги. Прейратс считает, что я слишком полагаюсь на тебя, а он хочет, чтобы я отдавал все свое внимание ему, — он рассмеялся смехом, похожим на лай.
— Но, но… Элиас… — Гутвульф был застигнут врасплох. — Что же ты предпримешь?
— Я? — Взгляд короля был обезоруживающе спокоен. — Я ничего не стану делать. И никто ничего не станет делать.
— Что?!
Элиас откинулся на троне, так что на мгновение лицо его исчезло в тени, отбрасываемой черепом дракона.
— Ты можешь, конечно, защищаться, — сказал
Слова короля повисли в воздухе, причем казались таким реальным свидетельством безумия, что Гутвульфу на миг почудилось: все это сон. Но время шло, а холодная комната не приняла никакой иной формы, и он вынудил себя снова заговорить:
— Не понимаю.
— Да тебе и ни к чему. Пока, во всяком случае, — Элиас наклонился вперед, глаза его казались яркими лампами, полыхающими за тонким зеленым стеклом. — Когда-нибудь ты поймешь, Гутвульф. Я надеюсь, ты доживешь до того, чтобы все понять. Сейчас, однако, я не могу тебе позволить помешать Прейратсу, поэтому, если ты захочешь покинуть замок, я это пойму. Ты у меня единственный оставшийся друг. Мне важна твоя жизнь.
Графу Утаньята захотелось рассмеяться, услышав такое странное заявление, но его не покидало нездоровое чувство ирреальности происходящего.
— Но не так важна, как жизнь Прейратса?
Рука короля взметнулась, как жалящая змея, и опустилась на рукав Гутвульфа.
— Не дури! — сказал он резко. — Прейратс ничто! Важно то, в чем он мне помогает. Я говорил тебе, что надвигаются важные события! Но сначала будет период, когда все будет… меняться.
Гутвульф смотрел на лихорадочно горящее лицо короля и почувствовал, как что-то в нем умирает.
— Я уже ощутил некоторые изменения, Элиас, — сказал он мрачно. — Я видел некоторые из них.
Его старый друг взглянул на него и странно улыбнулся:
— А-а, ты имеешь в виду замок. Да, прямо здесь происходят некоторые изменения. Но ты все равно еще не понимаешь.
Гутвульф не был обучен терпению. Он еле сдерживал гнев:
— Помоги мне понять. Скажи мне, что ты делаешь!
Король покачал головой.
— Ты не сможешь в этом разобраться, пока, во всяком случае. — Он снова откинулся назад, лицо его вновь погрузилось в тень. И возникло впечатление, что клыкастая голова с черными глазницами — его собственная. Последовало затянувшееся молчание. Гутвульф прислушивался к глухим голосам воронов во дворе.
— Подойди, старый друг, — проговорил, наконец, Элиас медленным размеренным голосом. Когда Гутвульф взглянул на него, король наполовину достал из ножен свой меч с двойной рукояткой. Металл тускло блеснул. Он был черным и ползуче-серым, как пятнистое брюхо какой-то доисторической рептилии. Вороны мгновенно смолкли. — Подойди, — повторил король.
Граф Утаньята не мог оторвать глаз от меча. Остальная часть комнаты погрузилась в серую призрачную мглу: сам меч, казалось, светился, не отражая света, и делал воздух вокруг тяжелым, как камень.
— Ты меня сейчас убьешь, Элиас? — Гутвульф чувствовал, как тяжелеют его
— Потрогай этот меч, Гутвульф, — сказал Элиас. Глаза его сверкали все ярче, по мере того как сгущалась тьма в комнате. — Протяни руку и прикоснись к этому мечу, и ты все поймёшь.
— Нет, — слабо запротестовал Гутвульф, с ужасом наблюдая, как рука, помимо его воли, тянется вперед. — Я не хочу трогать эту проклятую штуку… — Рука его зависла прямо над жутким едва мерцающим клинком.
— Проклятая штука? — Элиас засмеялся, и голос его показался далеким. Он взял руку своего друга нежно, как любовник. — Ты не угадаешь, как его называют. Знаешь его имя?
Гутвульф следил за тем, как его пальцы прижимаются к щербатой поверхности меча. Мертвенный холод бесчисленными ледяными иглами пронзил его плоть. Сразу вслед за холодом возникла горящая тьма. Голос Элиаса угасал в отдалении.
— …Джингизу его зовут… — прокричал король. — Имя ему — Скорбь…
И посреди ужасного тумана, который окутал его сердце, через морозное покрывало, которое накрыло его глаза, а потом проникло в них, в уши и в рот, Гутвульф улавливал торжествующую песнь меча. Она пробиралась прямо в него, сначала тихонько, а затем все усиливаясь, — страшная мощная музыка, сперва созвучная его ритмам, а потом поглотившая их, такая, что заглушила его слабые и безыскусные нотки, а потом поглотила всю песню его души, влив ее в свою торжествующую мелодию. Скорбь пела в нем, заполняя его целиком. Он слушал, как она кричит его голосом, как будто он сам стал этим мечом или меч стал самим Гутвульфом. Скорбь ожила и искала чего-то. Гутвульф тоже искал: он был полностью поглощен этой чуждой мелодией. Они с клинком слились воедино.
Скорбь потянулась к своим братьям.
Она их нашла.
Два сверкающих силуэта были там, где он не мог до них дотянуться. Гутвульф жаждал быть с ними, слить с их мелодией свою, чтобы вместе они создали еще более величественную музыку. Он жаждал, охваченный бескровным, лишенным тепла желанием, так пытается звонить треснутый колокол, так тянется к настоящему северу магнит. Они втроем были похожи, он и эти двое, и три песни, не похожие на что-либо слышанное ранее, но каждая из них неполная без двух других. Он тянулся к своим собратьям, стремясь коснуться их, но они были слишком далеки. Между ними была бездна, разделявшая их. Как он ни старался, ему не удавалось приблизить их, он не мог слиться с ними.
Наконец это хрупкое равновесие рухнуло, и он полетел в бесконечную пустоту, он летел, летел, летел…
Постепенно он приходил в себя — Гутвульф, человек, рожденный женщиной, но все же пролетевший через тьму. Ему было жутко.
Время неслось. Он чувствовал, как могильные черви едят его плоть, чувствовал, как разлагается под темной землей, превращается в мельчайшие частицы, которые жаждут закричать, но не имеют голоса; в то же самое время, как быстрый ветер, он летит, смеясь, мимо звезд в бесконечное пространство между жизнью и смертью. На минуту сама дверь Тайны распахнулась, и темная фигура стала в дверях, кивая ему…