Память
Шрифт:
Иллиан потер лицо. – Попытаться могу. Но если он был готов уничтожить меня, не вижу, почему бы ему не быть готовым выдержать любое моральное давление, которое я в силах оказать.
Грегор какое-то время изучал свои пальцы, сплетенные на поверхности комм-пульта, затем поднял глаза. – Погодите, – произнес он. – У меня есть идея получше.
Глава 27
– Мне действительно надо смотреть на все это? – шепнул Айвен Майлзу на ухо, пока их маленькая группка шествовала по утыканному следящими
– Да, по двум причинам. Поскольку ты был моим официальным свидетелем на всем протяжении дела и, несомненно, тебе потом еще придется давать всевозможные показания под присягой. И потому, что ни Иллиан, ни я физически не способны одолеть Гароша, если тот решит разыграть из себя берсерка.
– А ты этого от него ждешь?
– Вообще-то нет. Но Грегор считает, что присутствие обычного охранника – одного из бывших людей Гароша – может препятствовать его… гм… откровенности. Держись, Айвен. Говорить тебе не придется, только слушать.
– Тоже верно.
Охранник СБ набрал код, отпирающий дверь камеры, и со всем почтением занял пост рядом с ней. Майлз вошел первым. Новые камеры СБ не были совсем уж просторными, но Майлз видал и похуже; в них имелись отдельные, хоть и прослеживающиеся, ванные комнаты. Однако пахло здесь все равно военной тюрьмой – худшим запахом на том и этом свете. Вдоль стен узкой комнаты, с обеих сторон, располагались две койки. На одной сидел Гарош, все еще в форменных брюках и рубашке, которые были на нем каких-то жалких полчаса назад. Он еще не пал до оранжевых рубахи и пижамных штанов арестантской формы. Однако он был без кителя и сапог, на нем не осталось ни одного знака различия и серебряных Глаз Гора. Майлз ощущал отсутствие этих Глаз как два горящих рубца на шее Гароша.
Гарош поднял взгляд, и при виде Майлза его лицо сделалось замкнутым и враждебным. Вошедший следом Айвен занял пост возле двери – «я здесь, но я отдельно». Когда вошел Иллиан, лицо Гароша стало сконфуженным и еще больше замкнутым; Майлз внезапно вспомнил, что смирение – это умерщвление духа, и корень этого слова родственен «смерти».
И только когда внутрь, наклонив голову, шагнул высокий и мрачный император Грегор, Гарош потерял контроль над своим лицом. Потрясение и ужас сменились у него на лице вспышкой открытой муки. Гарош глубоко вдохнул и попытался выглядеть хладнокровным и решительным, но преуспел лишь в том, что черты лица его словно застыли. Он вскочил на ноги – Айвен напрягся, – но Гарош лишь надтреснутым голосом проговорил: «Сир!». Его самообладания – или скорее соображения, – хватило в этих обстоятельствах лишь на то, чтобы отдать честь своему главнокомандующему. Судя по виду, Грегор не собирался отвечать на приветствие.
Грегор жестом приказал паре своих собственных оруженосцев подождать за дверью. Майлз не надеялся, что от него самого будет особо много пользы, если Гарош ринется с места и каким-либо образом нападет на императора, но, на худой конец, он может броситься между ними. К моменту, когда Гарош покончит с ним, прибудет подкрепление. Дверь камеры, скользнув из стены, закрылась. Майлзу показалось, что он ушами ощутил перепад давления, словно в воздушном шлюзе. Тишина
Тщательно оценив имеющиеся силы и возможные направления, Майлз занял позицию, симметричную айвеновской, только с другой стороны двери – на самой границе личного пространства Гароша, в максимальной близости от него. Они будут молчаливы, как пара (правда, плохо подобранных друг к другу) горгулий у входа, и Гарош постепенно забудет об их присутствии. Грегор об этом позаботится. Сам Грегор сел на койку напротив Гароша. Иллиан, скрестив руки, прислонился к стене, как это умел делать только он – живое воплощение Глаза Гора.
– Садитесь, Люка, – произнес Грегор так тихо, что Майлзу пришлось напрячь слух.
Гарош развел руки, словно собираясь протестовать, но его колени подогнулись, и он тяжело осел на лавку. – Сир… – пробормотал он снова и прокашлялся. О да, Грегор в своих предположениях оказался совершенно прав. – Генерал Гарош, – продолжил Грегор, – я желаю, чтобы вы лично сделали мне ваш последний доклад. Это ваш долг перед мной. А учитывая тридцать лет, которые вы отдали моей службе – почти всю мою жизнь, все мое царствование – это и мой долг перед вами.
– Что… – Гарош сглотнул, – … что вы хотите, чтобы я рассказал?
– Расскажите мне о том, что вы сделали. Расскажите, почему. С самого начала и до конца. Включая все факты. И опустив любые оправдания. Для них у вас будет время позже.
Вряд ли можно было произнести это проще – и вряд ли эффект мог бы быть ошеломительней. Майлзу случалось видеть Грегора спокойно светски обаятельным, спокойно обреченно бравирующим, спокойно отчаявшимся, спокойно решительным. Но никогда прежде не видел его спокойно разгневанным. Это впечатляло. Давило, как толща океанской воды. В этом можно было утонуть, сражаясь за глоток воздуха в попытке вынырнуть на поверхность. «Выкрутись теперь, Гарош, если сумеешь. Грегор наш господин не только по титулу.»
Гарош сидел молча так долго, как только смел, а потом начал:
– Я… уже давно знал про комаррский прокариот. С самого начала. Мне рассказал Даймент из Департамента по делам Комарра; мы тогда вместе работали по зачистке остатков группы террористов Сера Галена и во время этого кризиса обменивались друг с другом то людьми, то информацией. Я был с ним в тот день, когда он отнес капсулы вниз. Больше я не думал о них многие годы. А потом я добился повышения до главы Департамента внутренних дел, дело «Ярроу», помните о нем… сэр? – это было сказано уже Иллиану. – Вы тогда сказали, что я проделал великолепную работу.
– Нет, Люка, – голос Иллиана был обманчиво любезен. – Не могу сказать, что помню.
После этой реплики молчание грозило затянуться весьма надолго. – Продолжайте, – сказал Грегор.
– Я… начал все чаще и чаще слышать про Форкосигана, и в штаб-квартире СБ, и вне ее. О нем ходили слухи, совершенно дикие истории, что он своего рода восходящая звезда в Департаменте по делам галактики и что его готовят в преемники Иллиану. Было совершенно очевидно, что он иллиановский любимчик. А потом в прошлом году его внезапно убили, хотя, как выяснилось… не совсем до смерти.