Памяти невернувшихся товарищей
Шрифт:
Выпроваживаю его, а он, уходя, заявляет: «Смотрите, я вам сигнализирую, а вы не принимаете мер». И пошел с жалобой на меня в МК к Хрущеву. Тот выслушал его и тоже выставил за дверь.
Удалось защитить Юрия Константиновича Милонова, члена партии с 1911 года, профессора Московского архитектурного института. Очень эрудированный, с широким кругозором, он и в институте и в районе пользовался большим и заслуженным авторитетом. Но в 1921 году Милонов разделил взгляды «рабочей оппозиции», и теперь это ему припомнили и поставили в вину, не принимая во внимание ни его последующую работу, ни его безупречное партийное прошлое.
Но помогла моя защита ненадолго. Спустя несколько месяцев в институте снова возбудили
Феодосия Ильинична Драбкина (в подполье товарищ Наташа) — старейшая большевичка, не раз выполнявшая задания В. И. Ленина. Теперь парторганизация издательства «Иностранная литература» исключила ее из партии за то, что в Киеве исключили ее дочь Лизу. Феодосию Ильиничну с трудом удалось отстоять. А Лизу арестовали, она провела долгие годы в лагерях и ссылках, но выжила. И ныне многие художественно-мемуарные книги писательницы Елизаветы Драбкиной широко известны в стране, особенно «Черные сухари» и «Зимний перевал», где воссозданы первые годы Советской власти, встречи с В. И. Лениным и его соратниками.
Трагедией стал для меня арест Самуила Гдальевича Чудновского, друга и товарища по подполью в Иркутске в годы колчаковщины. Теперь он работал председателем Ленинградского областного суда и членом коллегии Верховного суда и довольно часто, раза два-три в месяц, приезжал в Москву. Каждый раз мы с ним встречались и откровенно разговаривали обо всем происходящем. Когда мне стало известно об арестах в Ленинграде, я спросила его: «Что это у вас делается в судах?» Он ответил: «Сам не понимаю что…»
«Слушай, Самуил, — я удивилась, — ты говоришь какую-то чепуху. Ведь через тебя должны проходить все судебные дела. Как же ты не знаешь, в чем обвиняете людей? Ведь это старые партийцы. Как на это реагирует твой друг Крыленко?»
Чудновский не выдержал моих настойчивых расспросов: «Да пойми ты, Ксения, эти дела ведет НКВД, и нас к ним не подпускают, что называется, и на пушечный выстрел. Крыленко пробовал ставить этот вопрос, но каждый раз ему говорили: «Это вас не касается, занимайтесь своими делами». Он и сам на ниточке держится. Думаешь, я твердо держусь?» — «Но почему ты не напишешь товарищу Сталину?» — «Брось наивничать, он все знает, а через НКВД и Вышинского управляет всем сам…»
Это меня оглушило, я не могла поверить, что Сталин руководит арестами. Искала оправдания: если руководит, значит, считает их обоснованными. И я продолжала верить Сталину.
Вскоре Чудновского арестовали. Узнав об этом, я тут же написала письмо Н. С. Хрущеву с просьбой дать мне возможность встретиться с работниками НКВД, чтобы доказать им, что Чудновский честнейший коммунист и его неправильно арестовали. Никита Сергеевич взял мое письмо, прочитал, разорвал на мелкие клочки и бросил их в разные корзины. Я поняла, что он сам боится.
Судьба Чудновского мне известна: он покончил самоубийством в тюрьме. В 1956 году вместе со старым членом партии А. А. Ивановой мы добились его посмертной реабилитации, а вот семью его я так и не смогла разыскать.
Пришла ко мне Лия Шумяцкая, жена Бориса Захаровича Шумяцкого, члена партии с 1903 года, председателя Центросибири, председателя Совета министров Дальневосточной республики. Побывал он и полпредом СССР в Иране, а в последние годы руководил «Союзкино», главным управлением кинопромышленности, был заместителем председателя Комитета по делам искусств при СНК СССР. Мы дружили, часто встречались. Лия рассказала, что накануне ареста Сталин пригласил Бориса на застолье, устроенное в связи с выпуском картины «Агроград», очень ему понравившейся. Заметив, что Шумяцкий не притрагивается к бокалу, Сталин спросил: «Ты почему не пьешь, считаешь недостойными наших гостей и, конечно, критикуешь нас?»
В те трудные времена были люди, предупреждавшие партию о преступных делах Сталина. Они оставались самими собой, называли вещи своими именами, рискуя жизнью, поступали не так, как было бы выгодно в данный момент, а как велела их человеческая и партийная совесть. Но их голоса не доходили до нас. Лишь в конце 80-х годов стало широко известно содержание платформы группы старых членов партии во главе с Мартемьяном Никитичем Рютиным. Я находилась в то время на хозяйственной работе, и нас информировали о решении по «делу Рютина» без изложения сути обвинений в адрес Сталина. Как ни горько сейчас говорить об этом, но я, как и сотоварищи по работе и партии, безоговорочно поверила авторитету постановления решения ЦКК. Его убийственные формулировки имели магическую силу. И я не могу сейчас уверенно сказать, что даже если узнала бы содержание «платформы» Рютина с критикой сталинщины, поверила бы ей. Слишком верила в непогрешимость Сталина, поддерживаемого к тому же всем ЦК. Как и почти всем другим, надо было на себе, на собственной шкуре испытать сталинщину, чтобы избавиться от этой веры.
Совестью партии тогда называли Арона Александровича Сольца, члена партии с 1898 года, крупного подпольщика, участника революций 1905–1907 годов, Февральской и Октябрьской. С 1920 по 1934 год он был членом ЦКК партии, членом Интернациональной Контрольной комиссии Коминтерна, с 1936 года — членом Верховного суда СССР. Авторитет у А. А. Сольца был исключительный: он отличался большой принципиальностью, прямотой и исключительной сердечностью к товарищам по партии.
Вот характерный для Сольца эпизод. Приехав по делам в один город и увидев транспаранты со словами «Да здравствует товарищ Сольц!», «Ура товарищу Сольцу!», он возмутился и потребовал все это немедленно убрать. Расстроенное городское начальство решило как-то загладить промах и организовало обед. Стол был уставлен деликатесами. Пообедав, Арон Александрович подозвал официанта: «Сколько я должен?» Официант в растерянности посмотрел на городских руководителей. Те заулыбались: «Ну что вы, Арон Александрович, все уже оплачено». Сольц побагровел: «Кто вам дал право транжирить казенные деньги?» Принесли счет, он расплатился, то же были вынуждены сделать и все остальные.
И мне Сольц преподал урок. В середине 20-х годов на всю страну прошумело «дело» председателя правления Промбанка СССР А. М. Краснощекова, обвиненного в бытовом разложении и служебных преступлениях. «Дело» приобрело особую окраску, так как Краснощеков являлся участником социал-демократического движения с 1896 года, был председателем Дальневосточного крайисполкома, затем председателем правительства Дальневосточной республики. Вместе с ним арестовали и Бориса Николаевича Бурсака, хорошо знакомого мне еще по иркутскому подполью. Под впечатлением от шумихи, поднятой вокруг этого «дела» (в Театре Революции была даже поставлена пьеса о нем — «Воздушный пирог»), я перестала бывать в доме у Бурсаков.
Но однажды Сольц спросил меня, навещаю ли я семью Бурсака. Я ответила: «Нет». Он посмотрел на меня так, что я до сих пор помню это, и сказал: «Ты же работала вместе с ним, он был твоим другом, как же ты могла поверить нелепейшим басням? Как можно в такое трудное время не поддержать его семью? Может быть, его дети голодают, а ты…» С этого дня я стала часто бывать в семье Бурсака и помогала ей, как могла. Бурсака, как и Краснощекова, вскоре освободили. Однако в 1937 году и Краснощеков и Бурсак были репрессированы.