Памятные записки (сборник)
Шрифт:
– Я его друг! – гордо произнес я.
– А он не рассердится, если я дам вам ключи от его номера?
– Нет, не рассердится, – решил я за Межирова.
Кажется, это был единственный раз в жизни, когда мне помогло его имя.
В общем, мне пообещали к вечеру освободить номер. Я дождался Саши. Мы радостно встретились. Ибо сидел он в Тбилиси давно. По москвичам соскучился. Но вернуться туда не мог, как я вскоре понял, из-за одной из своих таинственных и лукавых историй. Расторопный официант Ласи быстро накрыл нам в номере ужин, пока я излагал московские новости, которых в ту пору было не меньше,
Саша тогда был фантазер и мистификатор. Потом фантазия его иссякла. Осталась мистификация, то есть ложь и актерство.
Странно, что в поэзии Межирова почти нет ничего фантастического. Думаю, потому, что он фантазер и мистификатор высокого класса, он в этом талантлив. И, как это ни странно, – реалист. В стихах он излагает несуществующее как существующее, одни отношения вместо других. Это свойство высоко талантливого афериста: уснащать свои речи такими подробностями, которым нельзя не поверить.
О нем хорошо сказал какой-то пьяный в ЦДЛ: «Ты воров любишь, но сам воровать не пойдешь». Так оно и есть. Саша любит игроков. Но сам он не игрок. И однажды в Тбилиси, попав в компанию профессиональных картежников, продулся в пух. И Эммануил Фейгин, его друг, пошел выручать проигрыш. И выручил ту часть, которую не успели пропить игроки.
Вот и невольно быстро подошел я к Фейгину, о котором пойдет речь в этом очерке.
Но поскольку во время нашей дружеской трапезы с Сашей я еще не знал Эммануила, немного отложу встречу с ним, как было на самом деле. Я опишу еще несколько тбилисских встреч и происшествий, случившихся до нашего знакомства, ибо это важно для понимания той атмосферы, в которой оно произошло. И того вечного праздника, на фоне которого завязывалась наша дружба.
А празднование происходило на самом деле: пышно отмечалось двухсотпятидесятилетие со дня рождения Давида Гурамишвили, знаменитого грузинского поэта. Наутро в вестибюле гостиницы собрались гости и хозяева юбилейных торжеств. Саша представил меня обоим Абашидзе, Ираклию и Григолу, познакомил меня с Мишей Квливидзе, который увивался вокруг известной московской красавицы Инны, жены сценариста Блеймана. С Блейманами я был знаком. Впервые увидел я тогда Владимира Орлова, знатока поэзии Блока и издателя Библиотеки поэта. Из грузинских писателей знал я одного Иосифа Нонешвили, стихотворение которого «Снег в Гори» когда-то перевел. Не упомню, с кем еще я познакомился именно здесь в вестибюле. Когда подали машины, чтобы ехать на какое-то мероприятие, я собирался уйти. Но какие-то два дюжих молодца молча подхватили меня под руки и усадили в одну из машин. Тогда я понял смысл короткой фразы, произнесенной Ираклием Абашидзе, и кивка в мою сторону. Я механически был включен в состав московской делегации писателей, хотя еще и членом СП не был.
Я впервые почувствовал темп и увидел роскошество грузинских празднеств.
Может быть, от мелькания лиц и мест, заседаний и застолий у меня спуталась хронология первых встреч с маститым Иосифом Гришашвили, с Алио Мирцхулавой, Хутой Берулавой, с его недругом Гией Маргвелашвили, которого, по слухам, тот выбросил из окна редакции, и с незабвенным Гоги Мазуриным, легенды о котором, частично даже правдивые, усердно рассказывал Межиров.
А вот встречу с Фейгиными я очень хорошо помню. Мы
Помню хорошо вылепленное лицо Эммануила, его кустистые брови, седеющие, но не редеющие волосы, доверчивый и вместе с тем собранный взгляд карих глаз, хорошо размещенных в глазницах, его крепкую коренастую фигуру. При внешней строгости облика – открытая улыбка и готовность добродушно засмеяться. Рядом невысокого роста жена Сима, с миловидным добрым лицом, прическа – пучок густых волос, рыжевато покрашенных (или естественных?), милые веснушки.
С первого взгляда было понятно, что эти два человека нерасторжимо привязаны друг к другу и расположены к людям.
В Эммануиле чувствовалась надежность и внутренняя серьезность, которые предрасполагают к дружбе. В Симе – радушие и добрый ум.
Оба они родом крымчане и потому легко вписывались в обстановку южного гостеприимства и готовности к дружбе.
Оба были тогда влюблены в Межирова, очарованы его обаянием и, видимо, никого не ставили рядом с ним по таланту. Особенности его натуры воспринимались как милые странности поэта. Меня они приняли сразу как Сашиного друга. И так же быстро у нас возникли дружеские отношения, вскоре научившие их отделять меня от Межирова.
Не помню, где жили они в тот мой приезд. Кажется, в какой-то скучной квартирке на Плехановской. Помню их квартиру на улице Гогебашвили, всегда полную гостей и приехавших к ним поселиться.
Гостеприимство – столь яркая черта грузинской нации, что порой нелегко разглядеть под ним истинного характера грузина. Порой под ним не замечаешь бедности или достатка, веселья или печали.
Напрасно предполагает русский обыватель, что грузины щедры в застолье, потому что богаты. Они щедры, когда и бедны.
– Не могу поехать в гости к брату, – жаловался мне Хута Берулава. – Порежет всю птицу и скотину.
Эммануил был моим первым поводырем по этому новому, небывалому миру и часто предостерегал меня от ошибок в понимании грузинских обычаев и следовании им.
Юбилейные торжества длились несколько дней. Но для меня праздник встречи с Грузией продолжался целый месяц.
В Тбилиси ожидало меня несколько приятных неожиданностей. Дело в том, что средства мои были довольно скудны и быстро иссякли в многолюдном общении. У меня образовалось множество знакомств. И в последующие дни меня постоянно звали в гости, возили по окрестностям, водили в духаны, утром будили, чтобы накормить хаши, днем показывали достопримечательности Тбилиси, а вечером порой заваливались ко мне в гостиницу, где тот же славный Ласи кормил нас и поил до полуночи.
Я лежал в номере на диване и прикидывал, на какой день брать обратный билет. Тут раздался телефонный звонок.
Вежливый голос попросил меня пересечь наискосок проспект Руставели и немедленно явиться в кассу издательства «Заря Востока». Мне посоветовали не мешкать, так как касса может закрыться.
Конечно, в том ошеломлении, в котором я находился тогда, нельзя было не влюбиться. И я тут же влюбился в приятельницу Фейгиных 3. Ш., высокую блондинку с карими глазами, полусербиянку-полурусскую, но из коренных тбилисцев, говорившую с приятным грузинским акцентом.