Памятные записки (сборник)
Шрифт:
Наши виллисы, броневики и пушки колонной двигались по шоссе мимо Коростеня и Сарн по району бывшего партизанского заповедника. Каких только отрядов не пребывало здесь в тылу у немцев! Наши ковпаковцы, федоровцы и сабуровцы, несколько сортов польских отрядов, несколько вариантов украинских и просто «зеленые», мужики, укрывавшиеся от угона в Германию, от мобилизаций и карательных экспедиций. Как только могли прокормиться все эти войска в разоренном и обобранном краю!
Мы миновали Новоград-Волынский и расположились по какому-то плану в селах вдоль реки Случ.
Я был назначен
Харитонов приказал нам наблюдать за переправой, а также повыведывать у местных жителей сведения о бендеровцах в здешней округе.
У меня до сих дней сохранился листок со схемой нашего расположения. Мне казалось, что я с великой стратегической предусмотрительностью расставил броневик, пушку и два пулемета, чтобы сделать переправу недоступной.
Село Березно казалось больше, веселей и богаче, чем деревни, где мы до тех пор квартировались. Заняв позицию, мы по трое отправлялись знакомиться с населением, разведывать о бендеровцах, а заодно и раздобыть что-нибудь на ужин.
В беленых и чистых хатах нас встречали одни бабы и ребятишки. Незадолго перед тем по селу прошелся сыпняк, и многие бабы были коротко пострижены. Нас принимали внешне приветливо, но как-то настороженно и напряженно. Привыкшие, видно, к разным поборам, бабы сами несли нам хлеб, молоко, яйца. Но на вопросы отвечали скупо. И как будто радовались, когда начиналось солдатское балагурство и ухаживание:
– Где мужик?
– Помер под Каляды.
– Герман угнал.
– Ваши забрали.
Так отвечали во всех хатах, и казалось, что это правда.
Я потом только понял, какая напряженная жизнь таилась под внешним спокойствием украинского села.
В сельсовете сидел растерянный однорукий солдат-председатель. Два его предшественника были убиты. Его должность была должность смертника, неизвестно, где набирались новые кадры.
Возле старого барского сада в одном из флигелей умирал русский механик бывшей фабрики.
– Я скоро помру, – сказал он. – Слава богу, дождался своих. Ищите Сергея Шпоняка…
Едва мы вернулись в свое расположение, как двое солдат, отправившихся на соседний хутор за провиантом, прибежали с криком, что их обстреляли. Пошли прочесывать хутор. Лазили по чердакам и подвалам. Никого не нашли. Может, почудилось нашим солдатам?.. Однако, возвращаясь напрямик через пшеничное поле, вдруг обнаружили блиндаж, а в нем двух мужиков; то ли бандиты, то ли дезертиры. Отправили обоих к Харитонову. Пошли по селу искать Шпоняка. Отыскали дом его. Шпонячиха, баба лет сорока, на вопрос «где муж?» сухо ответила:
– Умер под Каляды.
Взяли мы с собой Шпонячиху, под вой пятерых ее малолетних детей. Привели в хату, ближайшую к нашему расположению. Снова стали спрашивать.
– Где твой мужик, Сергей Шпоняк?
– Помер под Каляды, – твердо отвечала Шпонячиха.
Допрашивал ее я. Раз десять спросил, раз
– Гляди, Шпонячиха, худо будет, – пригрозил я. Да баба, видно, была не робкого десятка. И я ее отпустил.
Квартировались мы в нескольких хатах, ближних к реке. Туда после караула приходили поесть и отоспаться наши солдаты. Ночью службу несли плохо, часовые все беспробудно спали, и я, видя бесплодность своих усилий наладить службу, отправился спать. В полутьме, при свете каганца, накормила меня старуха-хозяйка крайнего дома, а потом предложила лечь спать либо с «дивкой», младшей дочерью, на широкой деревянной кровати, либо на лавку, рядом с молодайкой.
Я, соблюдая бдительность, отказался от этих вариантов и пошел спать в сенной сарай, рядом с собой положив автомат и гранаты.
Не успел я заснуть, как пришла молодайка, Марийка. Я лишь утром ее разглядел: худенькая, черноокая, на цыганку похожая баба. Там в сенном сарае она мне сказала:
– Про что хочешь спрашивай, только не про Шпоняка. Ничего я не знаю.
Чуть рассвело, приехал связной от Харитонова, командир передал, что бендеровское войско оттесняют на нашу переправу.
Мы заняли позицию.
Внизу на реке паслось белое стадо гусей.
Утро было туманное. С высокого берега мы следили за низким, за широкой луговиной – там дальше сине-зеленой стеной вставал лес. Солнце чуть поднялось. И на той стороне увидели мы шевелившееся войско. Оно выходило из леса. В бинокль я разглядел – это наши. Кольцо замкнулось, внутри было пусто.
Пулеметчик дал очередь по белому гусиному стаду. Решили завтракать.
Что знал я об Украине летом 1944 года, когда наша рота выехала на задание в район Новоград-Волынска? «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Тарас Бульба» – это я читал еще в детстве. А больше всего у Гоголя любил Федора Шпоньку и его тетушку. В дурном настроении всегда открывал Шпоньку и утешался.
У Гоголя была Малороссия. Она была часть России, наречье, а не язык.
Навязшая в зубах гоголевская птица-тройка летела по громадной России из страшного Петербурга, может быть, именно в милую Малороссию, отмеряя огромность российского пространства и соединяя в своем полете хладные финские скалы с просторами Таврии. Гоголевская тройка летела над русской империей из столицы в провинцию. Малороссия Гоголя была провинцией и частью имперского титула – «Великия, малыя, белыя».
Гоголевская Малороссия, экзотика провинции, экзотика окраины, не хуже и не лучше других окраин, входивших в единое понятие Руси, – экзотики поморских морских былей, пугачевского Заволжья или разинского Каспия.
Затем – Шевченко. Его язык почти понятен. Он ощущался как диалект. А мечта о воле воспринималась как мечта социальная, а не национальная. И в Шевченко не чувствовал я человека другой нации, другой принадлежности, кроме российской. Удивляло: почему такой гениальный поэт не выучился писать по-русски. Гоголь и Шевченко сопоставлялись и даже противополагались друг другу, но это где-то в глубоком ощущении. Гоголевский путь казался главным. Шевченко – периферия, этнографический изыск.
Украинскую историю я знаю хуже, чем французскую.