Памятные записки (сборник)
Шрифт:
Хотя у нас часто говорится о моральном разгроме Германии, Сталину был выгоден политический, военный, экономический, национальный – какой угодно – разгром, но не разгром моральный.
Этот разгром означал бы торжество идеи свободы и необходимость оправдать во внутренней политике нашего государства те чаяния, которые были порождены войной в русской нации.
Унимая мародерство и насилие ровно настолько, насколько оно угрожало армейской дисциплине, вводя организованные формы мародерства и насилия, Сталин создавал
Поскольку ему это удалось, он в ближайшие годы после войны предпринял кампанию против мировой культуры, второй этап своего дьявольского плана отторжения России от человечества, чтобы окончательно вытравить из нации идею свободы, порожденную понятиями мировой культуры.
Германия подверглась не только военному разгрому. Она была отдана на милость победного войска. И народ Германии мог бы пострадать еще больше, если бы не русский национальный характер – незлобивость, немстительность, чадолюбие, сердечность, отсутствие чувства превосходства, остатки религиозного и интернационалистического сознания в самой толще солдатской массы.
Германию в 45-м году пощадил природный гуманизм русского солдата…
В последних числах апреля мы получили задание пробиться в городок Вернойхен к северо-западу от Берлина и захватить там локаторную установку. Я впервые услышал тогда это слово.
Рокады были забиты. Когда мы прибыли в Вернойхен, туда вступали уже передовые части. Установку не удалось обнаружить.
Теперь мы воевали к северу от Берлина, где расположились в городке Ораниенбауме.
Там оставалось довольно много жителей.
Под Ораниенбаумом показывали кусок поля, огороженного колючей проволокой, – лагерь для цыган. Цыган мы не встретили.
Зато в одном доме обнаружился еврей. Это был тихий, угнетенный человек, средних лет, интеллигентского вида. Его несколько лет прятала жена и не выдавали соседи. Жена – полька – рассказывала мне, что в Берлине и его окрестностях тысячи две евреев, скрывающихся у родственников и друзей. Поистине: еврейское неистребимое семя!
Грустная пара выставила нам бутылку кислого вина в награду за спасение.
Покуда мы вежливо тянули винцо, гармонист Ляшок приволок рыжего, до смерти перепуганного немца. Я увидел через окно, что немца ставят к стене. И сейчас хлопнут.
– Что за человек? – спросил я.
– Шпион, – ответили мне сильно подвыпившие ребята.
– По радио связь держит, – объяснил Ляшок.
– А где рация?
Мы спустились в подвал соседнего особнячка. Здесь спасались от налетов авиации. Была прилично обставленная подвальная комната. На столе стоял обыкновенный приемник.
– Так это же приемник, – сказал я.
– И верно – приемник, – согласился Ляшок.
Немца
С Ляшком пошли поглядеть город. Ляшок был пьян, но держался хорошо.
– Сапоги бы достать, – сказал он.
В магазине модной одежды витрины были выбиты взрывной волной. Из модной одежды там оставались одни визитки. За прилавком стоял веселый солдатик.
– Прикинуть фрачишко? – спросил он, выкидывая нам несколько визиток.
Примерив визитки и посмеявшись с веселым солдатиком, пошли дальше.
– Сапоги совсем разбились, – сказал Ляшок, – где тут магазин обуви?
Мы вошли в какой-то дом, где явно чувствовались жители. В небольшой, бедно обставленной комнате на деревянной кровати лежали двое младенцев. Их родители, молодые, крайне истощенные люди, бессильно опустив руки, стояли перед кроватью. Дети, видимо, были тяжело больны.
– Доктор был? – спросил Ляшок, обращаясь ко мне.
Доктора не было, объяснили родители. Детям очень-очень плохо.
– Доктор есть? – снова спросил меня Ляшок.
Оказалось, что доктор живет неподалеку. Но визиты делать отказывается ввиду военного положения.
– Доктор будет, – сказал Ляшок.
В сопровождении отца мы отправились к доктору. Его двухэтажный дом был заполнен бледными женщинами и стариками. Видимо, дом доктора считался убежищем, вроде церкви.
Сам доктор, строгий толстый старик, доктор для богатых, держался с известным достоинством. Я спросил его, почему он отказывается посетить больных детей.
– У меня в доме больные, я не могу их оставить, – отвечал доктор.
Мы некоторое время вежливо препирались. Во время беседы я упирал на слово «гуманизмус». Ляшок, однако, теряя терпение, начал вытаскивать наган. Доктор неохотно согласился отправиться к больным, бросив уничтожающий взгляд на отца. Для скорости он решил поехать на велосипеде. Мы с отцом трусили сзади.
Ночью опять была слышней канонада в Берлине. Дымное зарево стояло к югу от нас. Новых заданий не поступало, и мы ночью пили кислый рейнвейн, дешевое винцо, которое в изобилии находили в покинутых домах, заедая его домашними компотами. Никакой другой еды не попадалось. Сильно, видимо, отощала Германия. В кухнях, блиставших адской чистотой и переполненных предметами, назначения которых мы не знали, не было ни одной крошки пищи.
Так мы сидели, несколько грустя и чувствуя себя отрешенными от огромного дела, которое совершается в эти дни под Берлином, а отчасти и довольные покоем и безопасностью.
У нас было двойственное чувство. Желание участвовать в последнем победном сражении, чувство победы и – с другой стороны – естественное стремление дожить до этой победы, поскольку она так уже близка, и столько до нее пройдено, и так она выстрадана, – естественное стремление сохраниться и не погибнуть в последние часы огромной битвы.