Памятные записки (сборник)
Шрифт:
С конца февраля мы стояли в городе Мендзыхуде, недалеко от Познани. Этот польско-немецкий городок был похож на все соседние городки черепичной архитектурой своих крыш и базарной площадью – Маркт-пляц – в центре, когда-то называвшейся площадью Пилсудского, потом – Адольф-Гитлер-пляц, а при нас наскоро переименованной в площадь Победы или Войска Польского.
К востоку от Мендзыхуда сражалась несдавшаяся Познанская цитадель, с севера от приморья нависала мощная группировка немецких войск. Только благодаря военной уверенности Жукова штаб фронта был выдвинут так далеко на запад,
У войск, вышедших к Одеру, иссякли боеприпасы и горючее. Однако война была уже в той стадии уверенности и организации, когда смелые решения были самыми правильными.
Рокоссовский бил северную группировку, а мы готовились к окончательной победе.
В Мендзыхуде, на улице Болеслава Храбрего, 2, прожил я беззаботные дни перед операцией Одер – Берлин.
Я жил в Доме пана Радлика, скромного чиновника речного порта на Варте. В этой семье было двое сыновей – Витек и Стасик, а также дочь Зофья, Зося, школьная учительница и моя первая учительница польского языка.
В ту пору я был легкомыслен и влюбчив и, конечно, влюблен был в пани Зоею Радликувну, впрочем, также и в сестру местного ксендза – пробоща Каспшака, и в племянницу пекаря Ванду Г еничувну.
Эти факты, ни для кого не имеющие никакого значения, тем не менее дороги мне и потому упомянуты на страницах «Памятных записок», где не обойтись без простого сюжета моей жизни.
Здесь же расскажу, что в Польшу вернулся через 19 лет после войны.
Репортер газеты эфемерной партии «Строництово демократичне» задал мне вопрос о поляках, с которыми я подружился и которых запомнил с военной поры. Конечно, на первом месте я назвал семейство Радликов.
Вскоре я получил письмо на адрес Министерства науки и культуры, благополучно дошедшее до меня. Пани Зофья Каминская, урожденная Радликувна, уведомила шановного пана, что она, родители и братья читали мое интервью и даже видели меня по телевидению.
Еще через год я приехал в Познань, чтобы повидаться с Зосей и Витеком…
Но вернусь к весенним месяцам 45-го года. Трудно писать о Польше, столь разгромленной и всеми преданной, что духовная ее жизнь, казалось, прервалась.
Трагедия Варшавы исчерпала на время силы польского национального духа, как будто и закаленного многовековыми испытаниями и неудобством своего промежуточного положения между мощной Россией и сильной Германией.
Удивительна все же резкая самостоятельность польского самосознания и твердость польской исторической концепции.
Чехи, к примеру, всегда капитулировали, спасаясь от гибели. Восстания – польский способ самовыявления. Поляков никогда не удерживало явное несоответствие их военных сил рядом с силами противника, будь то Россия или Германия. Обреченные на поражения, они умели сохранить нутро национальной гордости и, притихнув и даже почти утратив существование, вдруг снова отдышаться и собраться в нацию с сильной и самостоятельной культурой.
Поляки никогда не думали о своей относительной малочисленности и всегда ощущали себя великой нацией, пусть самой малой из великих.
Это ощущение является привлекательной чертой польского
Любовь к Польше – неизбежность для русского интеллигента.
Русская нация во многом может быть благодарна польской. В бурные времена яркие исторические деятели России, которые как бы составляют костяк истории, чаще всего рассматриваемой как драматическое действо, – в бурные времена исторические деятели России тянули ее к татарщине, азиатскими методами решая насущные вопросы времени. В «тихие» же времена Михаила и Алексея Польша была ближайшей станцией европейской цивилизации.
Россия была подготовлена к реформам Петра, и они могли бы произойти менее конфликтным способом, к сожалению, не свойственным нашему государственному мышлению.
В подготовке русского европеизма огромная роль принадлежит Польше. Приняв «переходный» польский вариант европеизации, Россия избежала бы многих драматических конфликтов, в частности доныне живого конфликта почвенников и западников, отражающего неизгладимую травму петровского и послепетровского западничества, нанесенную русскому сознанию Гольштейн-Готторпской династией.
Тут же оговорюсь, что нелепо давать ретроспективные советы истории. И конечно, драматически порывистый способ исторического продвижения глубоко свойствен России и является одной из черт ее своеобразия. Однако сама возможность иного варианта позволяет трезвее и спокойнее рассмотреть духовные конфликты прежнего и нашего времени. Соотнесение русской истории с историей Польши очень помогает в этом. «Промежуточность» Польши и тесная связь ее судьбы с нашей позволяют нам легче усваивать существенные стороны мирового уклада жизни, столь отличного от нашего и неприемлемого без опосредования в быту близкой, понятной и контактной нации.
…Первого апреля было «свенто» – польская Пасха. Я посетил трех моих приятельниц и сейчас, почти тридцать лет спустя, с грустным удовольствием читаю полустертые записи в растрепанной книжке о том, как гулял по кладбищу с панной Эрисей, как практичная и простодушная Ванда говорила, что станет моей женой, только если я приму католичество, и возмущалась с самоуверенностью польской панны:
– Не хочешь быть католиком ради меня?!
И как с горделивым бешенством встретила меня милая Зося.
Я теперь понимаю, почему упомянуты эти имена на страницах моих записок.
У человека, находящегося в дороге, а война – это тоже дорога, есть желание остановиться в пути – вон в том доме, вон на той улице – и войти в чей-то мир, стоящий на месте, не подвластный дорожному движению, и пожить в этом мире «своим», причастным тому, что – не война и не дорога.
Я всегда был счастлив, когда мне это удавалось: в госпитале, на Керженце или в городке Мендзыхуде.
В этих малых мирах должны быть юные женщины, и любовные клятвы, и слова прощания, свежо и печально помнящиеся первые три десятка километров нового пути.