Пандем
Шрифт:
Он вздрогнул. Алекс, легок на помине, обнаружился у него за спиной. Вот странно, Ким думал, что он так и не подойдет.
— Есть разговор, — сказал Алекс, напряженно усмехаясь. — К тебе. Как к почетному пандемоведу.
Трехлетний мальчик Рома Каманин строил город из песка. В отдалении визжали, катаясь с горок, гоняя на велосипедах и ныряя в фонтаны, малолетние Ромкины родственники, друзья родственников и дети друзей родственников — не прельщаясь всеобщим весельем, Рома выкладывал из спичек улицы, возводил дома с круглыми окнами, втыкал палочки-светофоры и бормотал под нос, и не заметил деда,
— Ромыч?
Мальчик обернулся.
— Давно не виделись, — неловко пошутил Андрей Георгиевич. Они и в самом деле не виделись довольно давно: если не считать сегодняшнего свадебного утра и позавчерашнего суматошного дня, они не виделись два с половиной года — дед помнил внука младенцем, внук помнил деда мягким расплывчатым облаком, голосом в трубке и человеком на фотографии.
— Что делаешь, Ромыч? — спросил дед.
— Играю, — тихо отозвался внук.
Дед опустился рядом на корточки:
— Это город, да? А ты строитель?
— А я Пандем, — пояснил мальчик. — А они, — он провел рукой, обозначая невидимых обитателей песочного поселения, — мои люди. Я с ними говорю.
— А-а, — сказал дед после паузы. — А я хотел тебе вот что…
И он, порывшись в большом кармане мягкой непраздничной куртки, вытащил книжку с картинками — все еще очень яркими, хотя книжка когда-то была куплена в подарок трехлетнему Киму Андреевичу.
Дед боялся, что Рома кивнет и вернется к строительству, — но Рома заинтересовался. Отряхнул руки от песка, мимоходом вытер ладони о штанишки; дед спрятал книгу за спину:
— Нет, так нельзя, надо руки помыть, это же книжка… Давай пойдем помоем руки, ты возьмешь апельсин или яблоко, и я тебе почитаю?
— Я и сам умею, — сказал Рома.
— Э-э-э, — дед кашлянул. — Знаешь, я тоже сам умею, но люблю иногда, чтобы мне почитали. Это интересно. Давай попробуем?
Рома подумал — и кивнул. Склонившись над своим городом, что-то пробормотал невидимым маленьким людям, поднялся с колен и последовал за дедом к рукомойне и потом — к белой скамейке под кустом сирени.
— …Царь с царицею простился, — начал дед. — В путь-дорогу снарядился…
Внук слушал, переводя удивленный взгляд с картинки на дедово лицо — и снова в книгу. Дед читал с выражением, вдохновенно, Рома молчал и слушал, лицо у него было сосредоточенное.
«Пандем?»
«Да, Андрей?»
«Он говорит с тобой?»
«Да. Он не может понять, почему они умирают».
Андрей Георгиевич осекся и перестал читать. Рома сидел тихо.
— Где? — тихо спросил дед.
«На него она взглянула, тяжелешенько вздохнула, восхищенья не снесла и к обедне умерла», — процитировал Пандем.
— Понимаешь, Рома… — начал было дед.
— Понимаю, — мальчик кивнул. — Мне Пандем уже объяснил. Это было в старые времена, когда люди умирали просто так.
Под сиренью стало тихо. На полянках смеялись и разговаривали: гости разбрелись по парку, развлекаясь кто как может. На невидимом за деревьями озере скрипели уключины.
— Ну, они не просто так умирали… — начал дедушка Андрей Георгиевич.
Рома вздохнул:
— Ты знаешь, деда… Это не совсем хорошая сказка. Она красивая, да. Но она неправильная. Мне Пандем рассказывает лучше.
Александра Андреевна Тамилова вечно оказывалась в центре внимания. Она не прилагала к этому усилий, но и не тяготилась
Ее программа «Рейтинг» процветала вот уже несколько лет. Вскоре после окончательного воцарения Пандема случился всплеск так называемой творческой энергии: все, кто неплохо рисовал в детстве, писал повести в школьных тетрадках либо пел хором на именинах и свадьбах, теперь получили возможность донести свое сокровенное до миллионов потенциальных ценителей, и в образовавшемся половодье как-то сразу утонули все меры, весы и критерии. По неписаному закону автор, как он ни канючь, не мог получить от Пандема ни похвалы, ни порицания: ищи понимающих, говорил Пандем, и кое-кто всерьез полагал, что Пандем «не разбирается в искусстве». На самом деле — и Александра это понимала — он просто уступал человечеству площадку для состязаний, стадион, где каждый свободно, без оглядки на авторитеты, мог помериться с ближним длиной шага, длиной языка, длиной… да чего угодно, ведь похвальба, предваряющая соревнование, для некоторой части человечества оказалась третьей — после хлеба и любви — важнейшей надобностью.
Пандем снял с себя обязанности судьи — но кто-то ведь должен устанавливать правила и оглашать результаты, поэтому критиков, анализаторов, знатоков и советчиков развелось едва ли не больше, чем собственно творцов. Понадобилось несколько лет, чтобы лучшие из них — острейшие, ярчайшие, образованнейшие, наконец — набрали вес и передавили прочих; Александрин клуб «Рейтинги» (телепрограмма, форум в сети, еженедельная газета, агентство новостей и постоянный совет экспертов) был сейчас одним из законодателей вкусов в области традиционных искусств, прибирал к рукам искусства нетрадиционные и провоцировал у конкурентов столь не любимую Пандемом зависть.
Александра стояла, окруженная стайкой гостей (сейчас, через полчаса после начала разговора, это была уже крупная стая гостей, если говорить начистоту). Обсуждали последний свемуз-конкурс; Александра улыбалась краешками губ. Поощренные ее вниманием, какие-то студентки — Шуркины приятельницы — рассуждали о жизни и об искусстве. Оказывается, они следили за конкурсом и видели почти все, что было на него представлено, и они были восхищены оригинальностью вышедших в финал композиций. Подумать только! Буквально за несколько лет родилось совершенно новое искусство, не принадлежащее ни музыке, ни живописи, ни скульптуре; да-да, свемуз — не синтез старых искусств, а нечто прин-ци-пи-ально иное!
Не отменяя прохладной улыбки, Александра объяснила девочкам — а на самом деле собравшимся вокруг зевакам-ценителям, — что девочки ошибаются. Ничего оригинального в свемузе пока не наблюдается: она, Александра, будет первой, кто зарукоплещет новатору, но пока — увы — имеем всего лишь механистический гибрид музыки со зрительно-тактильными фантазиями, нежизнеспособного уродца, недалеко ушедшего от своей шумной прародительницы — провинциальной дискотеки с мигающими лампочками.
Девочки, к чести их, быстро справились с шоком и даже продолжили разговор. Да, признали они, к сожалению, пока что свемуз остается просто набором зрительных ассоциаций, приведенных в соответствие с музыкой… Но зато как эмоционально, как ритмично, как жестко, как натуралистично, как брутально, как деструктивно, в конце концов — в каждой второй работе есть что-то от мнимо пережитой автором смерти…