Пандемониум

Оливер Лорен

— Прикручена болтами снаружи, — говорит он, потом встает на цыпочки и толкает решетку, — Не сдвинуть.

От досады у меня пропадает дар речи. Свобода так близко, я чувствую ее запах, запах ветра, свежести и чего-то еще… Запах дождя. Должно быть, недавно прошел дождь. От этого запаха у меня слезы наворачиваются на глаза. Наш путь закончился на платформе, под нами затопленные пути, по воде плавают листья, которые смыло дождем с улицы. Слева от нас в стене ниша. Похоже, здесь проводили какие-то земляные работы, а потом бросили. В нише складированы деревянные ящики, а на стене — удивительно хорошо сохранившаяся табличка: «ОСТОРОЖНО. ЗОНА СТРОИТЕЛЬСТВА. ПРОХОД ТОЛЬКО В КАСКАХ».

У меня больше

нет сил стоять на ногах. Я выскальзываю из-под руки Джулиана и тяжело падаю на колени.

— Эй. — Джулиан присаживается рядом. — Ты в порядке?

— Устала, — Это все, что я могу сказать в ответ.

Я сворачиваюсь калачиком на земле и кладу руку под голову. Мне все труднее держать глаза открытыми. Если я их не закрываю, звезды надо мной собираются в один огромный светящийся шар, а потом он снова распадается на маленькие яркие фрагменты.

— Поспи, — говорит Джулиан.

Он снимает рюкзак и садится рядом со мной.

— А если стервятники появятся? — спрашиваю я.

— Я постерегу. Буду держать ухо востро.

Через минуту Джулиан ложится на спину. Из решеток сквозит, и я непроизвольно поеживаюсь.

— Тебе холодно? — спрашивает Джулиан.

— Немного.

Ответ дается мне с трудом, кажется, у меня даже горло замерзло.

Мы молчим какое-то время, потом Джулиан поворачивается на бок, он обнимает меня рукой и придвигается ближе. Я спиной слышу, как часто и неровно бьется его сердце.

— Ты не боишься делирии? — спрашиваю я.

— Боюсь, — коротко отвечает Джулиан. — Но мне тоже холодно.

Через какое-то время его пульс приходит в норму, мой тоже, и наши сердца стучат в одном ритме. Холод постепенно улетучивается из моего тела.

— Лина? — шепчет Джулиан.

Луна, как яркий прожектор, повисла прямо у нас над головами, и я не открываю глаза.

— Что?

Я чувствую, как пульс Джулиана снова учащается.

— Хочешь, расскажу, как умер мой брат?

— Расскажи.

Я соглашаюсь, хотя какие-то нотки в интонации Джулиана пугают меня.

— Брат и отец вообще-то никогда не ладили, — говорит Джулиан, — Брат был упрямый. Своевольный. И характер у него был плохой. Все говорили, что он исправится после процедуры, — Пауза, — Он становился старше, а все становилось только хуже. Родители начали думать о том, чтобы ускорить процедуру. Это все было очень плохо для АБД, ну и для всего остального. Брат отбился от рук, он не слушался отца. Я даже не уверен, что он верил в процедуру исцеления. Он был старше меня на шесть лет. Я… мне было страшно за него. Понимаешь, о чем я?

У меня нет сил ответить, и я просто киваю. Воспоминания, которые я похоронила, замуровала во мраке за крепкой стеной, пробиваются наружу. Непрекращающаяся, будто гудение москитов, тревога, которую я чувствовала в детстве, когда смотрела, как мама смеется, танцует и поет под музыку из репродуктора в нашем старом доме. Радость пронизывает страх. Страх за Хану, страх за Алекса, страх за всех нас.

— Семь лет назад, как сейчас, у нас был большой митинге Нью-Йорке. Тогда АБД и стала национальной организацией. Это был первый митинг, на котором мне разрешили присутствовать. Мне было одиннадцать. Брат как-то отпросился. Я не помню, что он такое придумал, чтобы не пойти.

В эту секунду Джулиан непроизвольно крепче меня обнимает, но потом расслабляется. Не знаю почему, но я уверена, что он никогда раньше никому не рассказывал эту историю.

— Это было страшно. Где-то в середине митинга протестующие ворвались в здание городского управления… Мы как раз там были… Половина из них были в масках. Люди начали звереть, и тогда прибыла полиция, чтобы все это прекратить. А потом вдруг началась настоящая свалка. Я спрятался за кафедрой как какой-нибудь малолетка.

Потом мне было так стыдно. Один из протестующих подошел слишком близко к сцене, слишком близко к отцу. Этот протестующий что-то кричал… Я не слышал, что именно. Он кричал очень громко. На нем была лыжная маска. Охранник одним ударом дубинки сбил его со сцены. Такой звук. Мне до сих пор жутко, как вспомню. Деревянной дубинкой по колену. Я слышал, как она хрустнула. А потом отец увидел это. Родимое пятно в форме полумесяца на левой руке того протестующего. Родимое пятно моего брата. Отец спрыгнул со сцены, сорвал с протестующего лыжную маску и… Это был он. Мой брат лежал на полу, его колено было сломано в нескольких местах. Но я никогда не забуду его взгляд в тот момент. Он абсолютно спокойно смотрел на отца, в его глазах была покорность, как будто он знал, что должно произойти. В конце концов мы оттуда выбрались. Полиция сопровождала нас до самого дома. Мой брат лежал в фургоне и стонал. Мне хотелось спросить, как он там, но я знал, что отец убьет меня за это. Отец был за рулем, он постоянно смотрел на дорогу и молчал. Не знаю, что тогда чувствовала мама. Может быть, не так много. Но я думаю, что она волновалась. Ведь в руководстве «Ббс» сказано, что наша ответственность перед детьми священна. «Хорошая мать закончит исполнять материнский долг на небесах» — так там сказано. Она хотела, чтобы брата осмотрел доктор, но отец и слушать не желал. Колено брата разбухло, стало размером чуть ли не с баскетбольный мяч. Я не мог ему помочь. Я хотел… — По телу Джулиана пробегает дрожь, — Когда мы приехали домой, отец бросил брата в подвал и запер дверь. Он решил подержать его там сутки в темноте, чтобы это послужило ему уроком.

— Я мысленно представляю Томаса Файнмэна: отглаженный костюм; золотые запонки, которые, наверное, придают ему уверенность в себе; сверкающие часы; безупречная стрижка.

«Я тебя ненавижу», — думаю я вместо Джулиана, потому что он не знает таких слов и не может найти в них утешение.

— Мы слышали, как кричит и плачет брат. Слышали из столовой, когда ужинали. Отец не позволил никому встать из-за стола. Никогда ему этого не прощу.

Последние слова он произносит шепотом. Я нащупываю его руку и сжимаю в своей. Наши пальцы сплетаются, и Джулиан слабо сжимает мою руку в ответ.

Какое-то время мы лежим в абсолютной тишине. А потом у нас над головами слышится тихий шорох, шорох распадается на отдельные ноты, и вот уже слышно, как тысячи капель дождя стучат по мостовой. Вода стекает через решетки, тоненькие струйки со звоном ударяются о старые рельсы и брызгами разлетаются в стороны.

— А потом крики прекратились, — просто говорит Джулиан.

И я вспоминаю тот день, когда мы с Рейвэн по очереди промокали горячий лоб Блу, пока рассвет не начал окрашивать верхушки деревьев, а Блу уже давно похолодела под нашими руками.

Джулиан кашляет, чтобы прочистить горло.

— Потом нам сказали, что это была случайность. Сгусток крови оторвался от места ушиба и переместился в мозг. Один шанс на миллион. Отец не мог это предвидеть. И все равно я… — У Джулиана срывается голос, но он продолжает: — Знаешь, после этого я всегда был очень осторожен. Я старался все делать правильно. Я должен был стать идеальным сыном, образцом для членов АБД. Даже после того, как узнал, что процедура может меня убить. И это не только из-за страха, — Джулиан вдруг начинает говорить очень быстро, — Я подумал, что, если все буду делать по правилам, все исправится. В этом ведь суть исцеления? Дело не только в делирии. Главное — порядок. Это путь каждого человека. Просто иди этой дорогой, и все будет хорошо. Для этого и создано АБД. Это то, во что я верил… во что я должен был верить. Потому что если это не так, то жизнь превратится в… хаос.