Панджшер навсегда (сборник)
Шрифт:
– Если я вдруг пойму, что все это правда, что в этом есть логика… – Черкасов говорил тихо, вкрадчиво, словно боясь навлечь беду. – Тогда мне хана. Я ни с кем об этом не говорил – только с тобой, – но ты ведь умеешь слушать.
– Это страх, он как инфекция, а ты еще и фаталист. Черкес, ты в Бога веришь? – как когда-то Хоффман пытал Александрова, теперь тем же занимался Ремизов.
– Ну ты спросил. Конечно, нет, я же коммунист. А ты сам?
– Нет. Но у меня другие причины. Я многого не понимаю, поэтому и не верю. Если Бог – это добро, то почему вокруг столько зла? Столько
– Так ты читал Ветхий Завет?
– Читал, из любопытства. Но ничего не понял, – честно признался Ремизов.
– Я тоже читал. Если верить в эти сказки, Бог покровительствовал евреям, спас весь еврейский народ, хотя они его не слушались, не верили в него. Так вот, если он на самом деле существует, сейчас он с кем? С «духами» что ли?
– Черкес, ты как-то странно не веришь в Бога. – Ремизов достал сигарету, закурил. – А Гайнутдинов в Бога верил?
– Нет. Ни в Христа, ни в Аллаха. Он, наверное, был язычником, в приметы верил, а взглядом, как плитой, придавливал.
– У меня с ним конфликт случился. Еще в марте. О мертвых плохо не говорят, но иногда он мне дьяволом казался. Сам черный, сильный, циничный, и мысли такие же.
Наверное, Гайнутдинов родился строителем. Когда Ремизов первый раз вошел в казарму, которую по собственному проекту из бетона и толстых бревен создавал его предшественник, он это почувствовал сразу, казарма представлялась большим домом и должна была стать домом для его солдат на многие месяцы. «Землянка наша в три наката…» Накатов, то есть слоев бревен, выложили именно три, как в те военные, почти былинные времена, несмотря на то что каждое бревно стоило на вес золота, потому что его приходилось доставлять из русской Сибири.
– Был бы он Мефистофелем – был бы цел, но, согласись, сколько несчастий случилось при нем в роте. – Черкасов ненадолго задумался, с совершенно новой стороны оценивая своего бывшего ротного.
– Ты думаешь из-за него? – Ремизов с недоверием замолчал.
– Может, и вправду из-за него. – Новая идея казалась Черкасову интересной, а поразмыслив, он добавил: – Может, и сейчас это он нас достает. Ревнует к живым, потому что они живые, за собой тащит. Девять дней еще не прошло.
– Ты в своем уме?
– В своем, не переживай. Пройдет девять дней, и мы все изменим, да, ротный?
– Можно и не ждать, давай начнем с того, что бойцов к наградам представим.
– Кадырова и Станскова?
– Мы с тобой одинаково мыслим. Смогли постоять за себя, а это уже заслуга. Если бы не Кадыров, если бы не Стансков, было бы на три трупа больше.
Утром нудно болело сердце. Возвращаясь из штаба полка после построения офицеров, Усачев впервые зашел в санчасть, наконец-то узнав, где находится это филантропическое учреждение, в котором его солдаты пытаются спрятаться от войны.
– Мне бы что-то от сердца. Болит. Ну, вы понимаете.
– Не понимаю. Закатывайте рукав. Измерим давление. – Строгий санинструктор в белом, на удивление, накрахмаленном халате не проявила
– Прости…
– Вы что-то сказали, товарищ подполковник?
– Я? – Усачев попытался изобразить непонимание, но у него это не особенно получилось. – Вас ведь зовут Малика?
– Угадали. Только в этом нет большой заслуги.
– Хотите обидеть? – Он улыбнулся. – Не получится, я – крепкий.
– О-о, больные разные бывают. Некоторые такие крепкие и здоровые, просто горные козлы. Хотя… Про вас этого не скажешь. – Малика озабоченно следила за стрелкой тонометра. – Артериальное давление – сто шестьдесят, сердечное – сто. А вы-то, оказывается, слабенький.
Ее голос стал мягче, и Усачев почувствовал, как, следуя этому голосу, смягчилось и его артериальное давление, а вот сердечное падать и не собиралось. С чего бы ему падать, если сентябрьская жара уже начала свой утренний разгон, если круглые колени так беззастенчиво выглядывали из-под края белого халата, а сам халат казался шелковым бельем… Это был сладкий кошмар, и он ему подчинился.
…Усачев лежал на медицинской кушетке, по телу растекалась горячая кровь, насыщенная раствором магнезии, а по лицу скользила прохладная рука Малики. Он открыл глаза.
– Вы меня напугали, товарищ подполковник.
– Не верю. Но все равно приятно.
– Надо верить людям. – Только теперь, взмахнув быстрыми ресницами, она впервые сдержанно улыбнулась. – Жить будете, обещаю.
– Малика, у тебя кто-нибудь есть?..
– ?..
– Мужчина, – это прозвучало убедительно, с мягким нажимом. – Женщина не может быть без мужчины.
– Вы так думаете? Это некорректный вопрос.
– Но зато прямой, честный и открытый. На такой вопрос ответить обманом нельзя. Даже промолчать нельзя – это тоже ответ. А насчет корректности, это ближе дипломатам, можно ходить кругами целую вечность, так и не приблизившись к цели ни на шаг. Я – не дипломат, я – командир.
– В этой жизни у меня мужчины нет. Это первое. И второе – если уж вы такой прямой и открытый, при этом не дипломат, то поставим на этом точку. Отдыхайте, вам нужно сейчас отдохнуть. А у меня и другие больные есть.
– Ты гонишь меня, Малика?
– Не имею права. Но и пустые разговоры не веду. Я – восточная женщина.
Октябрь для батальона начался с очередного рейда в Пьявушт, к той же самой отметке 3141. Без этой точки на карте, без этой высоты на хребте невозможно преодолеть перевал, поэтому, сколько бы ни пришлось ходить на Арзу и дальше, к восточным отрогам Саланга, каждый раз придется седлать ее заново. Шестая рота впервые за всю войну обошлась без потерь.