Пангея
Шрифт:
Никакой веры в будущее у Катерины не было, обычно она даже не думала о нем. Воспоминания не свойственны молодости, но тут, среди этих садов и пронзительного вида на морскую синеву, воспоминания стали приходить к ней, чем-то тревожить, вызывать смутные ощущения непонятной приближающейся беды. Она с сестрами выросла в крошечной квартирке с облезлыми обоями на окраине пышной столицы, она часто вспоминала их синие шторы с разноцветными рыбками, вздувшийся в детской паркет, мамину библиотеку, полную загадочных историй: крокодил слопал солнце, а умывальник погнался за малышом. Потом, уже с другого ракурса, с более высокой точки обзора — узкий облезлый стол на кухне, керамический облупленный чайник, алюминиевая банка с завинчивающейся крышкой, там кофе, молотый, ароматный — мать не могла без него и покупала на последние деньги, белый свежий
Ночь за ночью она вспоминала по сантиметрам их старую квартиру, из которой они потом чудом перебрались в квартирку побольше, лифт, лестницу с дурацкими надписями на грязно-зеленых стенах, ступеньки, узкий проезд перед домом, вечно заставленный машинами. А потом мальчишек — всех подряд, первого, второго, третьего и этого последнего, любимого, но совсем чужого, из других кругов, траекторий.
«Это все скотская жизнь», — как-то решила она под утро, последовавшее после проплаканной насквозь ночи, никто не загоняет меня в клетку под этим небом, ведь есть Анджело, и здесь все его: и колокольный звон, и могилы на местном кладбище, и обрыв, и зловещий мостик через него, и само чудное его спасение. Его. А может стать и моим.
Она умудрилась как-то выразить ему свою просьбу показать старое кладбище, до которого они шли по залитой осенним солнцем розовой набережной почти час, а потом и его простенький дом, окруженный пиниями с приплюснутой кроной. Он жил с крикливой и лохматой мамашей — ну и пускай, она, Катерина, никуда отсюда не поедет, так она решила, никуда, она останется в этой осени, под этим солнцем у самого синего моря.
Они, конечно, симпатизировали друг другу, румыночка даже донесли об их перемигиваниях Джоконде, но та только прислала строгий имейл и больше ничего не предприняла — какая-то у нее случилась забота или новый большой заказ. Ей явно стало не до этих трех женщин, дышащих густым воздухом, и даже было решено оставить их еще на месяц-другой на месте — пускай погуляют, в Москве в эти месяцы все равно не выйдешь из дома, а для плода нужен и свежий воздух, и движение, и, конечно же, паста al pomodoro. «Могут и родить там, тоже не проблема», — неосмотрительно считала Джоконда.
Катерина написала об Анджело Ханне, что сначала они совсем не понимали друг друга, но потом как-то приладились, и она поняла от этого свершившегося прорыва к пониманию, что полюбила по-настоящему, да, да, так писать банально, она понимает, но ведь Ханна сумеет прочесть между строк.
Ханна прочла, и сердце ее забилось: вот она, расплата за дурь, если бы Катя не была так некрасиво беременна, может быть, из этой любви и родилось что-то пристойное, но как бы они тогда встретились?
Джоконда еще раз навестила их, но глаза ее как будто закрылись — не смотрела она в сторону Катерины. Ее беспокоили в то время дела ее самого младшего братишки, любимчика, которого забрали и закрыли то ли за убийство, то ли за наркоту. Карты говорили, что у него очень высокие покровители, но и очень могущественные враги, и вот боролись они друг с другом — короли треф против королей пик, и выходила Лачо дальняя дорога.
Мысли о Лачо затмевали для Джоконды все. Она даже согласилась поставить себе на новый полупрозрачный плоский невесомый ноутбук, такой, на который засматривались все леди в бизнес-классе, специальные астрологические программы, существование которых раньше рьяно отрицала.
Как же много ошибок она сделала тогда, думая о своем братишке-голубе, так она называла его, когда разговаривала сама с собой.
А Катерина вдруг отчаянно захотела платьев, шелковых, в цветах и бабочках, ярких покрывал и красных туфель. Конечно, живот ставил крест на всех покупках, но она ходила, приценивалась, на пальцах объясняла продавщицам свой обычный размер, как будто собиралась здесь остаться надолго и прийти к ним уже после родов. Потом она начала учить слова. Ей, всегда равнодушной или даже раздражающейся на кухонные дела, вдруг неимоверно захотелось научиться готовить всю эту волшебную снедь — пасту с базиликом, рыбу, ракушки, сладости всех пород, она сначала перенимала искусство пузатого
Ниоткуда вдруг взялась весть о грядущем отъезде — письмо пришло от Джоконды: пора собираться, уже семь месяцев, пора домой, а то море штормит и непонятно, можно ли будет потом доплыть до Неаполя, чтобы оттуда вернуться самолетом. Но зачем уезжать в феврале из этого итальянского рая в промозглые вьюги, к исполинским ветрам? Конечно, не тепло, но солнечно ведь, и уже буквально через две недели будет тепло, можно будет гулять в одной легкой кофточке и греть животик, а что там, дома, в феврале: свитера, шубы, насморки, скользкие дороги. И тягучий ноющий вой ветра, то ли умоляющий о чем-то, то ли грозящий бедой.
— Но как мы поплывем в такую качку? — негодовали девушки, — вывернет наизнанку и без живота, а с животом мы просто родим по дороге!
— Катя ни за что не уедет отсюда, — шепнула Мюриэль румыночке, я это глазами вижу и сердцем чую, вот увидишь.
«Ты ведь знаешь, какой у меня характер, — мысленно писала Катя Ханне, у нее уже не было компьютера, — я все время иду как бы против течения, как рыба на нерест, против мамы, против навязанной мне чужой воли, это, наверное, потому, что мне кажется, что все мне хотят зла. Вот я должна была отдать этого ребенка, но вчера он шевельнулся, и я вдруг так остро почувствовала, что люблю его, люблю страстно, больше всех на свете! Ты осуждаешь меня, да?»
«Люди в основном ничего тебе не хотят — ни добра, ни зла, — так же мысленно отвечала ей Ханна, — люди думают только о себе, но иногда само получается так, что они как бы хотят другим зла, чтобы защитить себя, но у них не получается защитить, и остается одно зло. Если ты позволишь себе полюбить этого мальчика, то это будет ужасно. Так я сейчас чувствую. Но с другой стороны, как ты можешь не полюбить его?»
— Она там кого-то встретила, — пожаловалась Ханна Лизе, — и я не знаю, чего и желать, чтобы она осталась там или чтобы вернулась домой.
Лиза широко улыбнулась, обнажив свои мелкие некрасивые зубы, но улыбка все равно получалась светлая, и она сказала, как будто даже самой себе:
— Случай редко ведет в никуда. Она останется там, вот увидишь.
— Почему ты так уверена? — спросила Ханна.
— Просто так будет, — заверила ее Лиза.
Анджело узнал, кто эти женщины и почему они здесь, от распорядителя виллой. «Эти женщины — добровольные заложницы, — подытожил распорядитель.» «Как ты думаешь, сколько им платят?»
Не дождавшись ответа, он пожевал губами, посмотрел вдаль, на берег, на макушки кипарисов, на кораблик, отрезающий горизонт от морской глади, вдохнул большими ноздрями и выдохнул: «Вот она уедет, родит, а ты женись на ней потом, и дела свои поправишь, и душу порадуешь».
Анджело вздохнул в ответ. Закручинился. Опустил лицо в большую ладонь с загоревшей дочерна тыльной стороной. «Разве так может быть — она, как курица-несушка, отдала свой плод в чужие руки?»
На этом чудном острове, где Анджело родился и вырос, он знал всех. Не потому даже, что остров этот был мал или беднонаселен, три больших города в сезон переливались огнями и гудели от праздности и разгула, и население его ликовало и неизменно прирастало от этих празднеств и разгулов, длящихся в сезон даже не сотню, а добрых несколько тысяч лет. Была у него одна любовь — дочь известного на весь остров горшечника, а горшки здесь в цене — везде цветут цветы и везде, еще с античных времен, — в горшках, и они даже гуляли вместе, и даже целовались, и он несколько раз трогал ее, трепеща, за самую ее нежную женскую сердцевину, но когда он упал с моста — а любовь его тогда к ней была в самом разгаре, милая девушка, то ли от испуга, то ли от скудости чувства, ни разу так и не пришла его навестить. Может, ей сказали, что сломан позвоночник, и он будет ей в тягость. Да и в семье нужен работник, а не калека-колясочник. Встав через Саломею на ноги, он забыл о дочери горшечника и вот уже десять лет как не испытывал ни к какой женщине чувств, он даже и не был близок ни с кем с тех пор, потому что после Саломеевых восточных ласк воображение его не желало принимать никого другого. Но эта русская, эта скуластенькая с острым носиком сразу запала ему, сразу, с первого же мгновения, когда ткнула почти по-детски в его наколку на плече и спросила неуклюже: «А это — что?»