Пангея
Шрифт:
С кем она сейчас? Скучно подумать.
С престарелым полубанкротом из бывших сильных, но по обычным меркам богатеньким, не выносившим город, людей, «всю эту суету», как бы усталым от жизни, из которой его прогнали. Прогнали не сейчас, а лет десять назад, сразу после взрыва, и он все это время как-то болтался то там, то здесь, хотел уехать насовсем в Италию к вечным сединам времени, но потом вернулся, заскучал. Многих знает, многим может быть полезен. Она познакомилась с ним на яхте одного богача, куда ее пригласили для украшения компании, а не потому, что она была чья-то, они плавали по Средиземному морю, купались, ловили рассеянных, по сравнению с холодными морями, рыб, пили холодное белое на
Был у нее еще один, с которым она спала из благотворительности — рифмоплет и сочинитель пьес, так, для циркуляции крови, а то совсем можно задохнуться с сисястым, который и жалуется, и брюзжит, и болеет. И еще этот дурацкий секс, от которого он расслабляется. Но что за чушь — обряжаться как в детском утреннике, чтобы он мог меленько так и словно исподтишка кончить, вообразив себя на пустыре за школой.
Драматург был агрессивен, выпивал, но зато ничего такого ему было не надо, швырял на постель, брал без разговорчиков, потом еще и занимал денег. Он тоже какими-то правдами и неправдами оказался здесь, прилетел на дармовое угощение и баламутил обстановку в одном из углов гостиной. Ну что ж, ей не привыкать, она часто бывает в обществе нескольких своих любовников, бывших, настоящих, будущих, обычное дело — «узок круг, а не тесен мир».
И куда деваться от таких вот живчиков, как этот драматург, если нет вот уже полгода достойной клиентуры, от которой огонь вспыхивает? Не сидеть же дома одной? Ну, может, развлечет малыш?
— Литература, — это осмысление жизни, — вопил ее драматург. — А сегодня разглагольствуют только журналисты, болтуны, болтуны чертовы, и никто не осмысливает жизнь.
— Да кому нужно читать чей-то многокилометровый бред? — с негодованием возразила невеста министерского сына, недавно назначенная на высокую должность в иностранный банк. — Кто в состоянии смотреть на жизнь через замутненные писательские души?
— Вот, вот, — не унимался драматург, — давайте в школе вместо литературы станем преподавать кулинарные рецепты! Или инструкции к бытовой технике. Вот это будет настоящая школа, да?
— А что, — сын министра пришел на помощь своей избраннице, — инструкции полезны, а чему учат ваши книги? Я тут полистал одного великого — из живущих, это же страшно! Расчлененка, трупоедство, сексуальные извращения, да что же это такое?
— Катастрофа, — не выдержал драматург, — если умнейшие люди страны не понимают литературы — эта нация обречена.
— Что ты сказал, нация? — зло вмешалась Аяна, вытирая полотенцем лицо и волосы. — Это какая такая нация?
— Только не начинай! — в страхе осекся драматург, — мы же просто говорили о книгах.
Было видно, что он боится ее. Усталую от него, от всех, от самой себя.
Она сделалась пунцовой, но тут подошел Платон — и лицо ее посветлело.
Все смотрели на Аяну, только что скинувшую промокшие туфли и вставшую на толстый ковер прелестными босыми ножками с белоснежным педикюром на загорелых пальцах, — и ждали грома. Но грома не последовало. Она отвечала Платону, говорила тихие слова с полуулыбкой, без туфель она казалась почти девочкой, мокрые волосы вились, капли, повисшие на ресницах и кончике носа,
— Хочу ли я за деньги? Детский вопрос! Хочу, конечно! Мечтаю! Ты ведь читал про вавилонскую блудницу. Нет? «И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их никто не покупает, товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шелка и багряницы, и всякого благовонного дерева и всяких изделий из слоновой кости, и меди, и железа, и мрамора, и корицы и фимиама, и мира, и ладана, и вина, и елея, и муки, и пшеницы, и скота, и овец, и коней, и колесниц, и тел, и душ человеческих». Так это обо мне. А ты, оказывается, купчонок? А я думала — царский сын!
Платон остолбенел.
Он твердо обещал ей прочитать про блудницу, и они понеслись по черным послегрозовым улицам куда-то прочь от протухшей дискуссии ни о чем, они мчались поверх автомобильных пробок, против движения, они скатились по улице вниз к самому центру, к мрачной центральной дыре с зубчатыми красными стенами, обогнули стену и понеслись по-над главной рекой, мимо куполов и колокольного звона в одно из свитых ею гнезд — уже старых, где она давно не была, с букетиками сухих цветов и стопками фильмов на кассетах — «Крестный отец», «Крестный отец 2», запыленными журнальными столиками и уснувшими в чашках пауками и мушками.
Наступила ночь, потом утро, которое каждый встретил как смог — кто-то в пути домой, кто-то в пути из дома, дворники мыли пыльные дворы из шлангов, рекламные дежурные проезжали полупустой город на машинах из столичного фонарного департамента, проверяя, не отклеились ли веселые мордочки с рекламных щитов, горят ли лампочки на неоновых рекламах, показывают ли плазменные панели солнце красным, траву зеленой и небо — синим. Доктора маялись в вагонах метро, спеша на ранние обходы, послеоперационные больные ждали их, как манну, после смертоносных для многих скачков давления от вчерашних могучих гроз, которых, как клянутся синоптики, было не меньше четырех — одна за одной, одна за одной. На площади постепенно выходили постовые в свежих утренних сорочках с начищенными кокардами на фуражках, Платон уснул прямо перед первым утренним лучом на восхитительной груди Аяны, уткнувшись носом в ее измазанный в кокаине сосок.
— У тебя много было девочек? — первое, что спросила Аяна, когда он открыл глаза.
Чувствовал он себя плохо, но не настолько, чтобы отвечать зло:
— Ты — третья, — соврал он, потянувшись рукой к кокаиновой горке на ночном столике.
— Постой, — резко сказала она, — давай просто позавтракаем, я постараюсь, чтобы ты не пожалел о замене.
Он согласился, хотя и нехотя.
— А у тебя сколько было мужчин? До меня, я имею в виду.
— Ты четырехтысячный, — честно ответила Аяна. — Хочешь спросить, сколько мне лет? — опередила она его вопрос. — Мне сорок пять.
Было видно, что Платон что-то считает в уме.
— А что тут считать? — удивилась она. — По сто тридцать три в год, начиная с пятнадцати лет. — Не так уж много. Видишь, у каждого — свой счет.
— И ты что, нигде не училась? — вырвалось у Платона.
Ее в первую же встречу потянуло на рассказы. Он сразу как-то странно подействовал на нее. «Вот она, старость, — подумала она, — язык-то, глядишь, так и норовит плясать сам по себе». Она рассказала ему, что хотела работать воспитательницей в детском саду, что закончила педагогические курсы, но натуру ведь не перехитришь. Воспитательницей проработала только полгода, да и какая из нее была воспитательница, когда каждую ночь шабаш. Ей хотелось, у нее получалось, она сводила с ума. «Это ли не путь, пускай и с плохим концом», — подытожила она.