Паника в Борках
Шрифт:
— Влас, — долетел до Потехина голос тихий, как шелест ветерка, — я умру для тебя и для людей… Завтра же уйду далеко, постригусь в монастырь, никогда не увижу больше нашего сына. Только помоги ему; выведи в люди…
Сердце Потехина раздвоилось и молотом бьется в груди. Губы беззвучно шевелятся.
— Ариша, моя жена, моя первая любовь, величайшая радость и нестерпимая боль моей души. Мать первенца-сы-на. Брошенный мною одинокий Васютка, прости! От всего отрекается, все прощает моя кроткая любящая Ариша, целует ноги двойного преступника.
Проплыл перед глазами мученически убитый Григорий,
Протянул руки, на губах дрожит мольба о прощении. Острым ядовитым жалом вонзается мысль: а вдруг лжет? Да если и не лжет, пожелает ли Василий удовольствоваться милостыней, когда имеет право на все. А бесследное исчезновение матери? — простит ли его, примирится ли ради денег? Если бы он еще ничего не знал! Но он знает, конечно, он знает. Нет, Влас умер, так лучше! Держись же, Ипполит Потехин!
С стремительностью безумца опустил тяжелую руку на кнопку электрического звонка, тревожной непрерывной трелью ворвавшегося в сосредоточенное молчание комнаты. Властным громким голосом отдал распоряжение вбежавшему растерянному служащему:
— Выбросить вон сумасшедшую бабу, да так, чтобы она навек путь в контору забыла!
Так страшен был вид хозяина, такой властью звучали слова, что конторщик, забывая, что это не входит совсем в круг его обязанностей, вытолкнул Арину в коридор.
Там присоединились курьер со швейцаром, ну, и поусердствовали, довольные показать свою силу. Не успела привстать бедная Арина, как уж кубарем снова катилась по лестницам, чуть ли не лбом растворила тяжелую дверь и, вся избитая, оборванная, упала на грязную улицу. Здесь ее за шиворот поднял услужливый городовой и здоровым пинком отшвырнул от подъезда.
А в подвале в это время сдержанно ликовали. Вот-вот приедет миллионщик обделять их деньгами за прежнее дружное житье с Ариной.
Приоделись, прибрали насколько возможно было углы, ждут. Ни один не пошел на работу в этот торжественный день. Для чего она? Вот-вот загудит рожок, мягко подкатит автомобиль и на ковре-самолете улетят они из сырого подвала на вольную жизнь.
Один Василий, подавленный неясным предчувствием какой-то большой беды, не шевелясь лежит на кровати матери.
Бегут минуты; напряженнее становится ожидание заветного автомобиля.
Но вот открываются двери; еле держащаяся на ногах, оборванная, до крови избитая входит Арина.
Рассеялись мечты, тяжелая явь поползла из углов.
Едва дотянувшаяся до кровати Арина уже больше не встала.
Глава XVIII Смерть в подвале
Семь выбитых, скользких, облитых помоями ступенек ведут в подвальную квартиру Степаниды Егоровой Акуль-киной, или попросту «мегеры».
Уже на первой ступеньке каждого свежего человека обдавало букетом всевозможных запахов: тут пахло щами, помойными ведрами, гниющими в углах сеней отбросами.
Открывалась дверь, и вас обдавало клубами пара отстиравшихся и тут же сушившихся прелых опорок, облаками махорки, водочным перегаром и миазмами скученных, неопрятных тел. В этой тяжелой,
Это первая общая комната, рассчитанная на 10–12 человек и вмещающая до 20-ти и выше; за ней подобие темной кухни, а дальше комната подвальной аристократии, «угольных жильцов».
Небольшая комната, освещаемая одним, ниже тротуара находящимся окном, разделена на четыре угла.
На первой от двери койке помещается известный нам Дмитрий; его vis-a-vis — старьевщик-татарин; с правой стороны окна за красной рваной занавеской помещается семья вечно пьяного Егора, а против него, за чистой темной в крупных букетах ситцевой занавеской, в настоящий момент отдернутой, кровать Арины. Стол и два крашеных табурета дополняли обстановку ее угла. На кровати вытянутое тело. Жизнь в нем еле теплится, зато в глазах видна упорная мысль.
В этой комнате — тишина. Сегодня опять никто из ее обитателей не пошел на работу. Сидят по своим углам, стараясь не произвести даже шороха.
Пять дней пролежавшая без памяти Арина сегодня готовится предстать на суд Бога; утром после глухой исповеди священник дал ей Святое Причастие. Глухая исповедь! Да на что она была этой чистой душе, вся жизнь которой — кротость и любовь к ближнему и самоотвержение. Непонятно было ее окружающим, у кого поднялась рука так избить эту праведницу.
В глубокой тишине благоговейно следят все за последними вспышками ее жизни. Пригорюнившаяся Фекла сидит на одной из табуреток и не успевает вытирать горьких слез. Прижавшийся к ее коленям трехлетний сынишка тоже, не спуская глаз, смотрит на тетю Арину, заступницу матери и неустанную баловницу его и его старшей сестрицы.
У самого изголовья кровати на коленях стоит Вася. В душе у него ад с самого прихода беспамятной полуистер-занной матери. Она не сказала ему ни слова, но бредила, бедная, всю первую ночь.
Умилялась тем, что муж признал ее, свою Аришу, вспоминала его юного, красивого, как херувимчик, сына; говорила о решении уйти и постричься в далекий монастырь, чтобы не мутить собой столько чужих жизней, молила мужа за своего Васю.
— Вася, мой Вася, — вырывались стоны из больной груди.
И этот Вася, вслушиваясь в бред, почти шаг за шагом восстановил картину свидания матери с отцом.
— Так вот ты каков, мой миллионер-отец. Вот за кого столько лет моя детская душа терзалась, изнемогала под презрительной кличкой каторжанина. Вот за кого, складывая непослушные маленькие пальчики, учила меня молиться мать. Вот чью память потом упорно чтила сама и заставляла чтить меня, как нечаянного грешника, мученика. О, отец, велики наши счеты. Но все это я еще, быть может, смог бы простить, если бы не поругание, не убийство моей матери. Ведь это была единая моя радость. Я был так счастливь, так богат ее неземной любовью. Позавидовал? Отнял и это у своего первенца? Так будьте же прокляты, ты — вместе с своим сыном! И берегись, не спи крепко. В твоем первенце имеешь отныне врага лютого, неизбывного… Прощай, мой ангел-хранитель, прощай, пестунья, баловница и единая радость моих печальных детских лет!..