Панкрат
Шрифт:
— Последняя, — произнес он равнодушно, констатируя факт.
Сержант отдернул руку:
— Последнюю не заберу.
— Бери-бери, — подбодрил его Суворин, вставая. — У меня есть. Трофейные, правда. “Мальборо” будете?
Шумилов поморщился.
— Лучше наших ничего нету, — пробормотал он себе под нос, поднося к сигарете зажженную спичку. — Ну, на бесптичье и попа соловей…
Чепрагин невольно улыбнулся. Засмеялся и Панкрат:
— Ладно, пойду за сигаретами.
С этими словами он исчез
Некоторое, время бойцы сидели молча. Сигарета догорела до половины, и Шумилов протянул лейтенанту дымящийся недокурок.
— Добей, Петрович. А то когда теперь наши покурим… Чепрагин молча взял сигарету, затянулся, выдохнул терпкий дым, поглядел, как он свивается в причудливые кольца, и проговорил:
— Знаешь, я где-то читал.., или слышал… Вот не помню уже, кто это сказал. В общем, что-то вроде того, что в душе человеческой, мол, постоянно горит пламя, и тлеющий огонек сигареты — это его след.
Сержант озадаченно покрутил головой.
— Мудрено заворачиваешь, лейтенант… Но насчет пламени — согласен. Вот только сдается мне, что не у всех оно горит. Ну, я в том смысле, что не у всех народов оно есть, это самое пламя. У нас, русских, точно есть, — он замолчал на мгновение, словно обдумывая что-то, потом продолжил. — Русского человека всегда какой-то огонь гложет. Оттого и счастье наше, и беды наши… Вот американца возьми — того, я так понимаю, жадность гложет: машину там, виллу, в турне какое по миру съездить. Ну, что б эта самая американская мечта у него осуществилась. А что в деньгах, Петрович?
Спросив, он тут же сам себе ответил:
— А в деньгах, Петрович, огня нет. Деньги затхлым духом пахнут. И потому душонки у этих капиталистов затхлые, мелкие, и каждой своя цена есть. Русской же душе цены нет, потому как огонь не купишь этот. Глянь на историю нашу… Да, были и злодеи великие, но ведь и гениев не счесть! Не в пример немчуре или тем же американцам безродным. Гол русский мужик был, а какие шедевры создавал… Не ради денег, а потому, что огонь в душе.
Сержант замолчал, переводя дух с непривычки — такие длинные речи ему до сих пор несвойственны были.
— И тебя, Петрович, тот же огонь сюда привел… Ты извини, если я тут запутанно выражаюсь — мысль, она, знаешь, вперед слов летит, — Шумилов хмыкнул. — Особенно когда слов мало знаешь. Ну, да ладно…
Воспользовавшись наступившей паузой, Чепрагин спросил:
— Слушай, Мирон, а ты здесь как оказался? По долгу службы — или тоже не как все?
Сержант не успел ответить — вернулся Суворин с красно-белой пачкой в руке.
— Отрава для настоящих ковбоев, — с пафосом произнес он, срывая целлофановую обертку. — Угощайтесь.
Чепрагин, хотя только что затушил окурок “Десанта”, протянул руку — неостывшая от воспоминаний душа требовала
— Давай уж, ладно, — согласился и Шумилов. — Одна беда — этих беспонтовок штук шесть выкурить надо, иначе не почувствуешь ни хрена.
— Так бери сразу две, — предложил Суворин.
— Да уж, придется, — кивнул сержант, вынимая из пачки две сигареты.
Он и поджег сразу две, затянулся, не обращая внимания на подшучивания товарищей, и скорчил кислую мину:
— Эх, буржуйские это штучки…
Минуты две курили молча. Панкрат смотрел на горы, переживая какое-то странное чувство нереальности происходящего: скажи ему кто-нибудь еще полтора месяца назад, что он снова вернется в Чечню, он бы рассмеялся этому шутнику в лицо. Или дал бы по морде за глупые шутки. А вот… Попал, что называется, в переплет. Стоило колесу фортуны повернуться чуть-чуть не в ту сторону, и сложившиеся обстоятельства просто-напросто вытолкнули его из гражданской жизни, как пробку из бутылки.
Ира, Ирочка, Ируся… Защемило, заныло сердце. Всколыхнулось что-то в душе — нежное и горькое одновременно, словно раскусил миндаль в шоколадной скорлупе. Эх, жизнь, дерьмовая ты штука! Война-чертовка, доколе будешь ты у людей покой и сон отнимать, лишать самого дорогого, души сжигать до углей черных?..
— Так ты спрашивал, Петрович, как я здесь оказался, — “проявился” вдруг в сознании Суворина голос сержанта, возвращая его в реальный мир. — Твоими словами говоря, тоже не по-людски.
Он вздохнул, зачем-то коснулся шины загрубелой ладонью — на ощупь и не отличишь от дерева, к которому она притронулась.
— Я в особой разведроте служил, при ГРУ, — медленно, словно слова давались ему с трудом, произнес Шумилов.
— Так ты “грушник”? — Чепрагин удивленно посмотрел на сержанта, который тут же вырос в его глазах на полторы головы.
Суворин только усмехнулся — здесь он научился уже ничему не удивляться.
— “Грушник”, — кивнул Шумилов. — Только ты меня так, пожалуйста, не называй.
— Почему? — позволил себе поинтересоваться лейтенант.
— Потому, — отрезал Мирон. — Я, когда это слово слышу, всегда себе представляю сопляка в коротких штанах, который из колхозного сада груши тырит.
Чепрагин рассмеялся, услышав это объяснение. Унять смех оказалось непросто — видно, вырвалось таким образом нервное напряжение, накопившееся за последние дни.
— Ну, — произнес он, наконец отсмеявшись. — Так как ты здесь оказался все-таки?
— А просто, — меланхолично ответил сержант, одной затяжкой добивая обе свои сигареты. — Дал подполковнику в морду.
Тут уж и Суворин не выдержал, расхохотался.
— Ты, Мирон, не мелочишься, как я посмотрю, — он удивленно покачал головой. — Чем подпол тебе не угодил-то?