Паноптикум
Шрифт:
С лицом у меня явно тоже что-то случилось, потому что Григорьев едва не подпрыгнул от возмущения и торопливо пошагал вперед, велев шевелиться своим орликам, саркастично и пошло переглянувшимся и быстро последовавшим за ним.
Они скрылись за поворотом и я, мучительно искрив рот и отнимая онемевшие руки от его головы, прикрыла глаза, пытаясь взять себя под контроль.
Я чувствовала, как он медленно поднимает голову с моего плеча, как встает ровнее, как с нажимом, но плавно его пальцы, отпуская мои волосы, скользят от затылка вниз. Побуждая в теле одновременно и дрожь и онемение и ток.
Перехватил мои кисти и сжал их до откровенной боли, заставляя меня зло вскинуться, но он в то же мгновение прикрыв глаза, скрыв свое блядское искушающее сумасшествие, едва ощутимо поцеловал тыльную сторону моей правой ладони. Дерущий контраст оглушил и вверг в абсолютное непонимание происходящего.
Миллисекунда и отстранился. Отвернулся. И пошел на выход, на ходу с щелчками застегивая рубашку, пока я в полнейшей растерянности, в абсолютном замешательстве смотрела ему вслед.
И понимала, что лучше бы Григорьев явился позже, когда эта тварь уже бы меня дожала воплотив в явь свое обещание, данное мне еще когда специально дергал, чтобы оценить стоит ли тратить время.
Лучше бы Григорьев пришел позже, когда я все-таки попыталась бы изобразить откровенную дуру чтобы убедить его, что игра не стоит свеч и вообще я фригидная дворняга и можно не тратить время.
Лучше бы Григорьев пришел даже после того, когда бы эта тварь попыталась бы проверить мой спектакль опытным путем.
Лучше бы Григорьев пришел позже.
Потому что так у меня была бы вероятность легкого исхода, а теперь ее нет — мрачно думала я, потирая онемевшие от его хвата кисти и с трудом вставая со стола.
Сука ты, Григорьев.
Глава 3
Моя постановочная порнуха была оценена в сотку. Тысяч рублей. Я впервые в жизни видела, как Казаков пытается сдержаться, чтобы не ржать, пока я стояла перед ним в его кабинете и угрюмо смотрела в его стол.
— Яна Алексеевна, — стараясь говорить ровно произнес Владислав Игоревич, доставая портмоне и отсчитывая купюры. — Выше поставить я вас не могу, вы и так уже управляющая. — Он сделал паузу, я мрачно вздохнула, все так же глядя в его стол. — Так что внеочередная премия. — Я взяла протянутые купюры и Казаков негромко добавил. — Завтра Эмин Амирович снова приедет, приблизительно в обед. Спасский и Завьялов будут. Все по стандарту.
Я сдерживала желание прикусить губу глядя в его спокойные глаза, в которых был вопрос. Тот же самый, который он задал мне через месяц после того, как я устроилась сюда халдейкой. В тот день тоже был закрытый банкет и тоже интерес от гостя. Правда, этот человек был ровно с противоположной стороны, чем этот Эмин Амирович, (с противоположной,
Это было страшно, когда он вопил «я тут закон!», портил имущество и нервную систему. Потом, конечно, даже смешно, когда мы с персоналом на отходняках трепались за сигаретой в темном углу двора, а вот тогда это было очень страшно. Потому что трогать его было нельзя, никто не понимал что делать и Казаков почти уже отдал радикальный приказ, когда гость был готов уже не только воплями и сломанной мебелью доказывать, что он тут закон, но я умела обращаться с буйными в приходе. В детдоме иногда случались пиздецы. Там главное подобраться, чтобы подпустили, чтобы посчитали покорной и безопасной…
Казаков после того, как все закончилось, разговаривал со мной в этом же кабинете. Не то чтобы прямо вот классический диалог у нас был. Но разговор точно был, несмотря на его скупые вопросы и мои такие же скупые ответы. Нет, он тогда спрашивал не по ситуации. Он спрашивал совсем другое и очень внимательно смотрел мне в глаза, а у меня чувство такое было, что мне душу полосуют и очень придирчиво осматривают каждый лоскут. Я тогда все поняла, хотя он молчал минуты две, просто глядя мне в глаза. Медленно кивнула, осознавая, очень хорошо осознавая, на что я подписываюсь. Точнее, я так думала. Тем не менее, на следующий день меня начали обучать, что входит в мои новые обязанности.
Вот и сейчас он задал вопрос взглядом. И я снова молча кивнула. Я уже по самые гланды в этом всем. Он спрашивает скорее для проформы. Чтобы предупредить для себя момент риска и тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что происходит с теми, кто много видел и много знает, а потом впадает в истерику и отступает. Последнее не мой вариант в принципе.
До дома добралась в мрачном настроении. Зашла в магазин за сигаретами и угрюмо шла к нашему самому дальнему подъезду, скрытому в зимнем полумраке. Фонарь опять перегорел.
У нашего подъезда были четверо. Алинку, присасывающуюся к бутылке пива и выдыхающую сигаретный дым в лицо сбитого крепкого молодца Гаврилова я узнала сразу. Перед моей сестрой стоял моя сердечная боль и ебырь моей нервной системы Сережа Рижский беседующий с младшим братцем Гаврилова.
— Царь-нюня и придурки. Убойная лига, блять, — убито прошептала я и ускорила шаг по наледи тротуара, стремительно сокращая расстояние в метров двадцать до подъезда.
И тут случился просто пиздец. Линка что-то гневно и с матом выдала Гаврилову и плюнула ему в лицо, а он ее ударил.
Линка миниатюрная очень. Рост где-то сто шестьдесят в прыжке, при сильном ветре кирпичи в карманы кладет, чтобы не уволокло в степь, и эта гнида, в которой поместилось бы две с половиной Линки ударила ее по лицу. Ударила. По лицу. Мою сестру.
Алинку от силы удара впечатало в мерзлый асфальт она схватилась за лицо, глухо простонав, подалась вперед к коленям, одновременно пытаясь сесть.
У меня внутри все перевернулось. И вывернулось до отчетливой боли, напитавшей силой волну злости, захлестнувшую разум. Я встала как вкопанная, взгляд метнулся к скамейке перед собой. Со сломанной спинкой.