Пантера, сын Пантеры
Шрифт:
— Тебе не кажется, что та твоя ушлая крыса и внутрь полена забралась? — спросил Закария, не подымая головы. — Звучная больно древесина, что тебе концертный рояль.
— Коли забралась, крестной матерью будет, — ответил Иосия. — А если серьезно, то не удивительно, что дерево поет: оно ведь было частью певучего целого и равно ему. Так и любая часть разбитой голограммы воссоздает прежний образ. И осколок меча всем напряжением силовых линий, возникших при ковке и закалке, помнит о клинке. А спроси нашего дона Пауло — он скажет то же про книгу, сочиненную, напечатанную, набранную и иллюминированную надлежащим образом — так, чтобы сделать ее истинным целым. Ее возможно свернуть в точку и из этой точки развернуть.
— Разговорился, — недовольно пробурчал Закария, — и как раз под руку.
Он тем временем сменил нож на более тонкий и
— Ну что ты будешь делать! — ахнул Закария. — Вышел роток — не накинешь платок. Да не отступаться же: стешу и вырежу другой, благо запас имеется. А еще дам ему глазки: слепому, как твой дон Пауло, жить на свете и минуту плоховато. Хоть говорят, что груднички видят мир перевернутым, так что им все одно…
Когда на свет появился маленький рот, сжатый тугим бутоном, из него уже не донеслось и звука; однако большие, от переносицы до уха (вернее, до того места, где были намечены крошечные раковинки), темные глаза беспрерывно оглядывались по сторонам, пытаясь придать свой смысл опрокинутой вверх тормашками реальности. Носик, едва намеченный между щек, вдруг самосильно выперся, становясь острым и пронзительным, как шило.
— Эк его, — хмыкнул Закария, — сучок, что ли, невзначай пророс? Вроде незаметно было. Я еще радовался, какое дерево для ножа легкое, будто масло. Бабий угодник на свет грядет, по всем приметам. Ну, я это чуть усмирю, а то некрасив будешь.
И бережно стесал кончик. Потом перешел к ручкам и ножкам; решив одной случайной фразой, что будет мальчик, наметил и это. Взяв уже самый тонкий резец, отделал черты лица, наметил волосики; вернулся к конечностям, аккуратно выделывая каждый пальчик и ноготок, перетяжку и складочку. Насчет пупка задумался, но решил не нарушать традицию.
Закончив работу до последней реснички, отполировал тельце сначала мелкозернистой шкуркой, потом осколком стекла, затем грубошерстным сукном, а кончил тонкой замшей, какой протирают стекла в очках. Кожа кукленка порозовела, но сам он получился меньше заготовки раз в три и уже не подавал бурных признаков жизни. Даже глаза прикрыл, пока Закария возился с бровками. Только некое теплое и редкое биение как бы нежного зародыша сердца выдавало затаившуюся до поры жизнь.
— Вот и выйдет моей Лизбет рождественский сюрприз, — удовлетворенно сказал Закария.
— Рождественский?
— Да, я ведь говорил про Санта Клауса, когда тебя вдруг в мифологию понесло.
— И вы взаправду решили девять месяцев терпеть?
— Недоноска нам не надобно. Вот пусть и дозревает себе не торопясь, и поразмыслит, кем хочет на свет явиться. А тем временем я ларчик вырежу подходящий, какой под елку кладут.
Он завернул свое творение в кусок замши побольше и унес наверх, где на антресолях у него с годами образовался филиал мастерской. Вернувшись, упаковал все стружки и опилки в пленку и уже собрался выносить, как явилась деловитая Син, потрясая невиданно мощными граблями.
— Меня мама Ани прислала, — объяснила она. — Сказала, что на вашем дворе только конюшенным снаряжением и убираться. Сначала тут листву сгребем и сожжем, потом в нашем дворе, а потом еще и поужинаем. Ох, как замечательно у вас тут пахнет — не просто кофе, а нардом или даже мускусом. Новый рецепт освоили?
— Вот, кстати, и стружки бросим в костер, — сказал Иосия, игнорируя ее намек насчет распития кофе. — Почетнее, чем гнить, верно, брат?
И вот под началом девушки два мужа, ученый и не шибко ученый, облачившись в черные бумазейные халаты и перчатки и взяв на вооружение грабли, не такие устрашающие, как те, что у Син, азартно сгребали мусор в большую кучу. Анна, кстати подоспев от обещанной по завершении работ вкусной готовки, зажгла костер с одной спички, какового умения за остальными в компании не водилось. И вот поближе к вечеру все стояли кругом, любуясь изгибами и переливами потрескивающего пламени, его алыми переливами и сизым налетом, и властно примешивался к терпкому запаху прошлогодней листвы иной, свежий и нежный, тот самый, который привлек внимание Син. Она сейчас пребывала в тихом восторге — шелуха пустой болтовни отлетела от нее, как и от всех прочих, и голоса нездешнего зазвучали в душе.
Вдруг она сказала, протирая глаз от слез и дыма:
— Дядя Иоси, а
— Что ты выдумываешь, будто дитя малое!
— Я ведь слышала, как ты читал про дерево в сердце земли. Ты очень громко читал, — сказала она вместо ответа. — Я не захотела вам мешать и отошла.
И у него дрожь пошла по спине — будто сама истина, грозящая сбыться, стояла рядом с ним и пламенем.
Позже Закария, разумеется, вырезал свою шкатулку — устроил древесному дитяти колыбель. С этим он не торопился, в отличие от самого ребенка, который возник с налету, как обыкновенно и творятся дети. Случилось ему как-то прочесть в книге о Сильвестре Боннаре, как тому подарили «Золотую легенду» вложенной в рождественское полено, и эта мысль привела Закарию в восторг. Почти все девять месяцев, пока дитя дозревало в теплом углу, закутанное поверх замши в старый шелковый ковер, он не торопясь, любовно подбирал подходящий кусок дерева. Сандал и можжевельник он сразу отверг — перебивали естественный аромат ребенка, что пронизывал всю атмосферу жилища, точно благоуханная мысль. Карельская береза и узорчатый кап показались ему слишком напыщенными, дуб был дубоват, вишня жиловата, махагон и палисандр темны. Наконец, Закария выбрал ясень, простой по структуре и почти без своего собственного запаха: на фоне его благородно серого нутра теплота розоватой кожи, оттененная пурпуром атласной подкладки, засияла как жемчуг. Надо заметить, что мальчик несильно увеличился в росте за месяцы творческих усилий Закарии, но заметно возмужал и неплохо освоил азы притворства. Так что когда его названый отец приделал снаружи футляра крючки, внутри — петли, пустил вокруг легкий орнамент и вырезал надлежащие случаю изречения, как то: «Счастливого Рождества» и «Не кантовать» и вложил туда ребенка, тот из соображений конспирации даже не пошевелился, желая устроиться поудобнее, — только испустил блаженный вздох.
Все это время Закария провел в предвкушении той нечаянной радости, какую получит его Лиз, исподволь готовя к ней ее некрепкий разум. Сама Лизе тайком от него копила в грудях молоко, в матке — живой бархат. А Лизина племянница все эти месяцы существовала во тьме предсказанного и в сиянии вещих снов. Они были чудом. Чудом было и то, что ровно первого апреля они с Иосией прошли под старой и еще сонной вишней — и она зацвела прежде листьев. И что было им обоим дела до того, что у вишен всегда так, а для библских девушек не редкость завязать свое единоличное дитя? Весь мир говорил с ними — и весь мир полнился знаками.
Шамс
Допустим, что мама Ани сроду не заводила разговора о своем сиррском прошлом, будто его и не было вовсе; а Син и не спрашивала, в душе вполне согласившись с таким запретом. Но существовала некая очевидность, которую можно было обойти по кривой, но никак нельзя было замолчать — умение видеть сны, в конечном счете связанные со своим прошлым (эта странная особенность передавалась в семье по женской линии) и балансировать в них на узкой грани вымысла и яви. Сны женщин рода Анны обладали мощью и способностью глубоко уносить в иной мир, колдуя и изменяя не только невесомую лунную душу, но и плотное, солнечное телесное обличье. «Сирр у нас в крови», вынуждены были признавать они в тесном кругу; впрочем, как всё, что записано в изначальной творящей программе, данная особенность не нуждалась в таких подтверждениях.
Вот какой сон приснился — или, можно так сказать, постоянно снился — подрастающей Син; ибо в ночное время суток она пребывала в нем неизменно.
Дитя, нежданно порожденное крепкотелой амазонкой, с первого мига своего появления на внешний свет было обречено, обручено и посвящено тому, что являлось средоточием библиотского бытия: Дому. Закария, друг отца, в то время еще не ушедшего за предел, человек, который значил куда более, чем значащееся за ним место в Доме, на глазах у всех принес едва умевшую ступать неокрепшими ножками девочку к подножию широченных ступеней, ведущих вглубь амфитеатра, провел под одной из пяти арок, с надписью на ней: «Книга — источник всяческой премудрости» и ласково понудил ее переступить через невысокий порог. О значении действий она не спрашивала, потому что это не имело для нее смысла, о значении слов — просто потому, что тогда не умела читать. Это началось для нее чуть позже — погружение в океан словесности, обручение с наукой, в коей здесь видели корень бытия.