Папа, мама, бабушка, восемь детей и грузовик (сборник)
Шрифт:
— Не может быть, — сказал папа. — Здесь что-то другое.
Он был прав. Без трёх минут пять прибежал запыхавшийся Хенрик.
— Хюльда! Хюльда! — кричал он. — Где ты?
Он размахивал руками. В одной руке он держал шляпу, в другой — сухие зелёные веточки, обёрнутые красной креповой бумагой.
— Хенрик, милый, почему ты опоздал? — спросила Хюльда.
— Я совсем забыл, что тебе нужен свадебный букет. А все магазины уже закрыты. Я достал только эти веточки.
— Ты молодец, обо всём позаботился, — сказала Хюльда, взяв у него веточки.
И
Хюльда и Хенрик сели в кабину, а остальные разместились в кузове. Осталась только тётушка Олеа.
— Мне не влезть наверх, — сказала она. — Видно, мне не придётся поехать с вами в церковь.
Но папа помог тётушке залезть в кузов, и Хенрик поехал так быстро, как ещё никогда не ездил.
Ровно в пять часов они были в церкви.
Когда они входили в церковь, мама шепнула Малышке Мортену и Мине, чтобы они вели себя тихо-тихо.
Но всё обошлось благополучно. В церкви было так много интересного, что Мортен был очень занят. И только когда все запели, после того как Хюльда и Хенрик сказали «да», Мортен повернулся ко всем и сказал:
— Тисе! Лазве вы не знаете, сто в целкви нельзя суметь?
Но это было не страшно, потому что в церкви не было посторонних.
Священник поздравил Хюльду и Хенрика, и можно было ехать домой. Теперь квартира Хюльды принадлежала им обоим, и Хюльда прибила к двери новую дощечку, на которой было написано: «Хюльда и Хенрик».
Мадс сбегал наверх, привёл Самоварную Трубу, и праздник начался. Хюльда напекла много вкусных пирожных и приготовила очень красивые бутерброды с яйцами и колбасой.
Самоварная Труба сидела под столом, и все дети умудрились положить по кусочку колбасы ей прямо в рот.
Самоварная Труба считала, что свадьба удалась на славу.
Впрочем, и все так думали, а если б и вы на ней были, вам бы тоже очень понравилось.
Три раза бегом вокруг квартала
Приближалось Рождество. Все ходили с таинственными лицами и придумывали, что бы такое подарить друг другу.
Мона тоже придумала. Она прятала свою тайну в своём ящике для игрушек. Тайна была салфеткой, которую она вышивала для мамы. Это был кусочек старой простыни, но Мона вырезала из него ровный круг, а Нижняя Хюльда дала ей красных ниток для вышивания. И каждый раз, когда она приходила в гости к Хюльде, она немножко вышивала. Салфетка была уже почти готова. Но вот сегодня, когда она хотела достать из ящика салфетку, её там не оказалось. Мона искала и искала по всей квартире и наконец нашла её на полу под одной из кроватей.
Салфетка была измята, запачкана и испорчена, но самое странное заключалось в том, что кто-то вышил на ней какие-то
Мона стояла с салфеткой в руке и смотрела по очереди то на одного, то на другого. У неё был такой сердитый взгляд, что все испугались и поспешили сказать, что они этого не делали. Даже папа подошёл к Моне и сказал:
— Мона, дорогая, поверь, что я даже не прикасался к твоей вышивке.
И только Малышка Мортен не сказал ни слова, потому что он спал после обеда.
Мона, конечно, сразу догадалась, что напроказничал Мортен, а теперь он спит, и она даже не может выругать его как следует. Он лежал в своей кроватке с таким невинным видом, что Мона рассердилась ещё больше. Ей хотелось схватить весь ящик с игрушками и швырнуть его на пол, чтобы все сразу поняли, как она сердита.
Папа взглянул на Мону.
— Конечно, это очень плохо, — сказал он. — Но самое плохое, что у нас так мало места. Здесь даже посердиться негде по-настоящему.
— Как это — негде? — удивилась Мона. — Разве мне сердитой надо больше места, чем не сердитой?
— Несомненно, — ответил папа. — Вот, например, я, когда сержусь, убегаю из дому и обегаю несколько раз вокруг нашего квартала. Чем злее бываю, тем больше бегаю. И несусь изо всех сил. Так и бегаю, пока не устану настолько, что мне даже захочется вернуться домой и отдохнуть.
— И я попробую! — воскликнула Мона. — Знаешь, как я сердита! Ох, как я сердита!
С этими словами она подбежала к двери и, спускаясь по лестнице, всё время повторяла:
— Ох, как я сердита! Ох, как я зла!
И на улице она тоже сказала громко и чётко:
— Я сердита! Я сердита! Я сердита!
А когда на неё стали оглядываться все прохожие, она забормотала:
— Я сердита. Я сердита.
Она шла в такт этим словам, и, чем быстрее она шла, тем быстрее ей приходилось произносить их:
— Я сердита. Я сердита. Я сердита. Я сердита. Я сердита.
Наконец она побежала, и ей пришлось замолчать, потому что иначе было трудно бежать.
Когда она обежала вокруг квартала три раза, она увидела Мадса. Похоже было, что он, рассердившись, тоже бегал вокруг квартала.
— И ты рассердился? — спросила на бегу Мона.
Мадс только кивнул и побежал дальше.
А Мона уже очень устала, ей больше не хотелось бегать. Она перестала сердиться. Ей хотелось сесть на край тротуара перед домом, где они жили, и подождать Мадса.
Но не успела она сесть, как увидела, что из дому выбежал папа. Ох, если бы вы видели, как он бежал! Наверное, он был страшно сердит! Затем выбежала Марен. В парадном слышались голоса Милли и Мины. Они тоже говорили: