Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад

Гейман Нил

— Я отдала свои плоды la madre, Лa-Морените, — говорит она. — А что еще мне было делать?

В обуянной призраками общей спальне нам не спится.

— В погреб не суйтесь, — говорит Койот, но тут же начинает храпеть, так куда ж нам еще? В чулане отыскиваем козу с репозадо многовековой выдержки. Бес на трехногом табурете твердит, что коза — принцесса, его выкуп, его крестная дочурка, его грядущая невеста.

— Pre-ci-o-so! — говорит бес, сверкая золотыми зубами и их пломбами слоновой кости.

В бальной зале на стене мигает исшрамленное кино: чарро в костюмах сливового цвета поют, не слезая с лошадей, пасущимся стадам

и горбуну, который жжет трупы изможденных кампесино. Киномеханик свернулся клубочком у своей женственной машинки и подпевает, поглаживая ее рукояти. В любовных делах никогда не добиваешься, чего желаешь.

А в патио у разбомбленной лестницы валяется черный дрозд, пронзенный длинными осколками битого стекла. Одно крыло почти оторвалось, а грудка его вся раскроена.

Нежные косточки! Личико Педро Инфанте! Трепетное сердечко!

Такова киноверсия романа между нашими родителями.

У его amante прическа безумицы, грязные девственные ножки. На подоле ее ночной сорочки — пятно крови в форме сердца. Три ее сводные сестры свисают с балок крыльца за шеи. Одна рыжая, одна блондинка и одна брюнетка. Так мирно смотрятся, словно возлюбленные спят. Теперь мы можем их простить.

— Я слышала, как они шептались, — говорит наша мать, хватая голубя, режет ему глотку, а кровь сцеживает в глиняный кувшинчик. Сотни других собираются посплетничать, усаживаются на висящих девушках, в кронах деревьев, на крыше, переваливаются с ноги на ногу и копошатся у высохшего фонтана. В пустых стенах эхом летает их курлыканье и царапанье коготков. Звук усиливается, подчеркивая ее безумие.

— Это единственное средство от такого проклятья, — говорит она, взрезая другую птицу, забрызгивая битые плитки черными созвездиями. Чистое кино! — То, что они говорили, да, это то, что они говорили, что говорили. — Мать наша смотрит на нас. Вообще-то не дура. Она звезда мировой величины. — Вам только так и можно было родиться, — говорит она, а камера медленно увеличивает ее лицо. Она отворачивается, в глазу — дерзкая слеза. Мы влюблены.

— Mam'a, — поем мы, — твой cantarito полон лишь на четверть, поэтому и мы поучаствуем в твоей бойне, покуда нам не надоест. — Но мы трудимся быстро. Может, небрежно. Мы что, виноваты, если нам мешают тормознутые детки?

Забредаем в кухню, где на плите булькает фасоль. Кипит посоле, а луна печет свежие тортильи. У нее толстая жопа, а пахнет она, как canela.

— Ay, ni~nos, — вздыхает она, вытирая руки о передник. — Так поздно! Вам же кушать надо.

А где Йоланда? Где Арели? Что сталось с Панчо и Энрике?

Правда — она некрасива. Мы очень проголодались, но потом внутрь врывается солнце в перепачканных трусах и швыряет в нас кирпичом. Арбузом. Манго. Сапогом. Мы ругаемся: все было впустую. Спросите черного дрозда на авокадо, безумную amante, что повесилась на Млечном пути.

К нам подкралась свора собак. Выскочили в темноте из дренажной трубы, тихие, безглазые, — ни в чем на головах не бликует лунный свет. Мы не успели закрыть окна — они уволокли Круса, Росарио и Вирхилио, разорвали им животы и повыколупывали глаза.

— Ojos! Hijos! Huesos! Lobis! — гавкали они. Кидаются на нас, пасти кровавые, а на языках эти краденые глаза лежат жемчугами. — Сколько нас из-за вас ослепили? В доказательство что приказ вас убить выполнен! Mocosos! Вы наслаждаетесь жизнью, а нас пинают, мы вынуждены драться за объедки, сбегать и попадать под колеса! Jau! Jau! Jau!

Койот

уже переключил передачу, и «нова» зигзагами понеслась по роще, чтобы вывезти нас обратно на дорогу.

Они клацают зубами на ребятню в заднем бампере, гавкают свои клички, будто дикая банда чичимеков: Ребролом! Спиноцап! Ногохряст! Выбейзуб!

Маленький Куаутемок свернулся вокруг радиоприемника — его утешают шипенье статики и камешек во рту, что как человечье сердце.

Ох, вот час пик, золотой час, и все «кадиллаки», на которых шоферы везут наших матерей в торговый центр «Семь городов», стоят в блистающемильной пробке, а мы в этой своей «нове» обгоняем их вместе с белыми симпатягами и симпатяжицами по подсобной дороге — проезжаем тучу платных складских мощностей и ленточных универмагов, юридических контор и бутербродных, агентств по анализу крови и маникюрных салонов, точно в нескончаемой, вечно повторяющейся рекламе того, что мы называем Эль-Норте. Койот, мороженое! «Старбакс»! Прокат для вечеринок! «Аутбэк»! Татуировки и пирсинги — два по цене одной!

Должно быть, он нас не слышит.

Вы нам не верите?

Ладно, предположим, там опять песок и кактусы недоразвитой Соноры, нищенские халупы из шлакоблоков, досок и пластика, а мы уже устали играть в «Что я вижу» и «Лотерею номерных знаков». А глаза нам печет солнце, потому что кепки мы потеряли, а Койот говорит, что денег на них у него больше нет. Поэтому вот юноша верхом, принц техано в высокой белой шляпе, Койот. И на солнце не щурится, Койот этот. Такой он обаяшка. У него мильон друзей на «МайСпейсе» — главным образом геев и двенадцатилетних девочек, — а еще у него жирнейший контракт с «Телевизой». Он станет нашим президентом. Si se puede! А вот женщина в форме горничной, она его любит и пока не знает, что беременна, и она переходит автотрассу — смахнуть пыль с мебели и пропылесосить полы, постирать простыни и полотенца, а также секс-игрушки в таймшерах у Yanqui, что смотрят на El Mar Vermijo. В каждой квартире с кондиционером тонированные стекла, если верить буклету, поэтому нипочем не узнать, что там творят эти обгоревшие на солнце гринго, да? А хозяйка горничной, Койот: на ней дешевые темные очки и танги, что она позаимствовала у своей гадкой prima, которая дома ногти себе красит и ебется, как коза, с заразным молчелом хозяйки горничной, который пытается смотреть матч из Толуки и твердит то и дело:

— Уже приехали? Уже приехали? Уже приехали?

Поэтому, Койот, эй — мы тут капризничать начинаем. Уже приехали?

Gol! Gol! Gol! Gol! Goooooool!

Франсиско, Козломальчик из Амеки, кружит и кружит у нас в колесном колпаке, гладит себе окровавленное левое ухо, которое срезал с лысой башки Бофо, — трофей того чемпионата в Гуадалахаре. Родители Сиско убирают в лаборатории, где он будет учиться в Портленде. Так говорит Койот.

— CHI–VAS, — орет Сиско всякий раз, когда нам попадается выбоина. — CHI–VAS! CAM-PE-'ON!

А девочку мы зовем Ла-Сирена. Она не говорит, откуда сама. Проплыла уже столько кругов по радиатору, что у нее отросли ласты и хвост. Она сварится и покраснеет. Когда у радиатора сорвет крышку, она оседлает эти пылающие фонтаны бензина, масла, тормозной и гидравлической жидкостей и полетит аж до центра Ногалеса. La Princesa! La Reina! La Gloria! Хотите же посмотреть, верно? У нее будет свой апокалиптический культ. Nuestra Se~nora de la Nova. Несет в себе неистовую Дщерь Божью.