Паpоль не нужен
Шрифт:
В салон-вагоне идет <процесс> над тифом. За столом - <суд>: три бойца во главе с комиссаром бронепоезда, который зарос до самой последней крайности, и волосы у него, как у попа, лежат гривой на воротнике кожанки.
В вагоне яблоку упасть негде - бойцы, стоят, прижавшись друг к другу. Возле окна, припертый к запотевшему стеклу, - Постышев. Его трудно отличить от остальных. Павел Петрович в такой же солдатской гимнастерке, лицо его крестьянское, российское, и здесь сейчас никто, кроме комиссара, который заметно нервничает на своем председательском кресле, не знает,
– Прошу выступить свидетеля, - говорит председатель.
К столу протискивается веселый парень - рот до ушей, на носу родинка, на груди болтается табличка, написанная большими печатными буквами: <Н е ч и с т о п л о т н ы й б о е ц>.
– Давай свои показания, - просит <судья>.
– Сейчас, - говорит <свидетель> и, подмигнув окружающим, посматривает в шпаргалку, написанную на маленьком листочке из блокнота.– Значит так, я считаю, что никакой заразы на свете вообще нету. Я год не моюся, а здоров, и никакая меня вошь не берет, потому как она, от одного моего духу помирает - лапы кверху, и готова. Запах, он лучше лекарства вошь безобразит.
– Отойди в сторону, - говорит председатель.– Давай сюда следующего!
Выходит <буржуй>. На огненные вихры бойца надет цилиндр. Он еле держится на громадных оттопыренных ушах <буржуя>, иначе бы сполз на глаза.
– Минька!– кричат бойцы.– Пенсню еще напяль!
– Во, сволочь, а, ребята?!
– Ишь вырядился!
– Свидетель, не вступайте в пререкания!– говорит председатель <буржую>, который уже успел весьма недвусмысленно ответить на веселые возгласы.– Отвечайте по существу, как вы относитесь к тифу.
– Мы, буржуи, относимся к тифу ясно и просто - надо упасть в ножки нашим дорогим Америке и Японии, пущай помогут!
– Как вы понимаете помощь от Америки и Японии, свидетель?
– Мы, буржуи, понимаем помощь так, чтобы они для нас прислали мыло и деколон-духи под охраной своих солдат! Мы деколон-духами отмоемся и надушимся, а рабочий с мужиком пущай гниют и вошь куют на задние ноги!
– Понятны вам мысли проклятой буржуазии, товарищи бойцы?– спрашивают из президиума.
– Понятно!– гремят бойцы.
– Что за такие мысли следует?
– К стенке ставить.
– Введите свидетелей обвинения.
Входят два бойца.
Первый делает шаг к столу президиума и начинает речь:
– Товарищ боец, я проболел тифом, - и он срывает с бритой головы меховую ушанку, - я пролежал месяц в бреду и потерял двадцать килограммов живого веса. Теперь хожу и ветра боюсь, шибает из стороны в сторону. Волоса у меня, обрати внимание, молодой революционный боец, растут теперь мелким кустарником, мышцы рук и ног стали как у старика, и в атаку я идти не могу, а только лежу на земле и плачу кровавыми слезами, что вовремя не следил за своей чистотой и не боролся с вошью.
Выходит второй боец:
– Я хочу сказать вам, бойцы, как из-за неосторожности и нечистоплотности несознательного элемента на фронт завезли вошь!
– Долой вшей!
– Даешь стирку!
– Внимание, - говорит комиссар <Жана Жореса>.– Сейчас слово предоставляется защитнику.
Рыжий боец, который только что изображал буржуя, надевает пенсне и белую перчатку на левую руку, поворачивается к бойцам задом, на котором лихо красуются две громадные заплаты, и говорит президиуму:
– Я, как аблакат-защитник, хочу задать уважаемому начальству один вопрос: ругай вошь не ругай, борись с ней не борись, а белья-то все равно нет чистого?! Все белье у нас старое, как царизм! Зачем тогда мыться?
Из-за стола президиума поднимается комиссар.
– Бойцы, вы слышали речь классового врага!– гневно говорит он.– Да, у нас нет нового белья! Много чего нет у революции. Зато у революции есть главная задача - победить! По этому поводу - все в первый вагон! Сейчас там каждый получит четвертушку мыла, шайку с кипятком, а потом два товарища, работавшие прежде в прачечной, высушат на паровозе выстиранное вами белье и прогладят его утюгами, полученными в подарок от пролетариата Благовещенска!
В салоне, где только что проходил суд, остались комиссар <Жореса> и Постышев. Они присели к столику, закурили. В жестяных кружках дымился кипяток, заваренный на таежных снадобьях.
– Чага?– спросил Постышев.
– Нет. Лимонник с толченой березкой.
– Вкусно!
– И бодрит получше любого чая.
– А как у тебя та старушка, карамзинская племянница? Помнишь, ты ее <божьим одуванчиком> окрестил?
– Канкова? Вкалывает бабулька. Только ее либерализм мучает. По всему надо <плохо> ставить, а она <хорошо с двумя минусами> дарит. Я ее инспектировал, ругал, хотел даже на губу посадить - ничего не могу поделать.
– А сам грамотный?
– Что значит грамотный? Не сравнишь же ты, Пал Петрович, старую буржуйку со мной - комиссаром?
Постышев посмеялся одними губами:
– Ишь гонора сколько... Уроки у нее берешь?
– По два в день.
– Ну и как?
– Хочешь по-английски? Я как ихний прынц на нем теперь изъясняюсь.
– А что она тебе ставит?
– Все больше пятерки.
– С минусами?
– С тремя.
– С тремя!– повторил Постышев.– Смотри, может, служебное положение используешь?
– Разрази меня гром! Я ее и за себя ругаю. Она мне раз говорит: <Ставлю вам пять с четырьмя минусами>. А я, честно говоря, ни бум-бум. И я заявляю: <За повторение подобных провокаций ссажу с бронепоезда в тайгу. Я сейчас заслужил оценку <плохо>, которую и требую мне поставить>.
– Пошли посмотрим, чем она занимается.
– Да они там сказки разучивают после уроков грамоты. У меня с этого дела скулы сворачиваются. Я ее приманивал на пение, а она говорит, что наши песни разучивать не может по причине их зверства.