Парад планет
Шрифт:
— Чтоб тебя холера взяла! — иногда бормотал Хома. — Видать, у нашего деда колпак не по-колпаковски сидит.
Наверное, черт семь пар сапог истоптал, пока нашел и свел Хому и Мартоху; так спросите, что делала Мартоха, когда болванов избивали по всей Яблоневке? Сперва и сама помогала дробить их на кусочки, к строительству коровника тоже приложила руки, а потом в слезы ударилась.
— Хомушка мой, — лебедкой курлыкала она по вечерам в хате, — чтоб у меня руки отсохли, если я еще ударю твоего болвана. Э-э, видно, в них живая душа вложена — когда их бьешь, то плачут они каменными и деревянными слезами, или вздыхают
А кругом, не только в Яблоневке или Большом Вербном, уже толковали о том, что никто из богов или пророков при жизни не разорял своих храмов, не уничтожал культовых изображений, один грибок-боровичок в «Барвинке» до такого додумался. Слух, что Хома бьет болванов, разлетелся по свету, и вскоре в Яблоневку перестали приходить идолы от хомопоклонников, хотя, конечно, число самих хомопоклонников не уменьшилось, а, может, даже возросло. Возросло по той причине, что Хома в самом расцвете своих сил и чудеснейших деяний выступил и против культа своей личности, и против канонизации своего имени.
Кто мог прочесть потайные мысли старшего куда пошлют, который ударился в воинственный атеизм? Наверное, текли они по такому руслу: «Э-э, не хочу быть тем богом, которого можно и за деньги купить. Ни одна девка не придет на меня помолиться, разве только на хлопцев попялиться. Не хочу, чтоб на меня глядели, а черта видели».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Итак, в то памятное утро Хома Прищепа проснулся весь в поту, вспоминая ночной сон: как за дурные деньги на ярмарке в районе купил черта себе на шею, черта с блестящими рожками и остренькими копытцами, а тот черт во сне прикинулся вовсе не чертом, а родной женкой. После такого сна грибок-боровичок встрепенулся, будто мутовку облизал, и закричал с зажмуренными глазами:
— Эй, ты, за Хомой Хомиха, за что мне такое приснилось лихо?
Открыл глаза, а Хомиха стоит возле печи с ухватом, брови ее взвились над очами, будто чайки над морями, а уста ее похожи на молоденький усмешливый месяц.
— Какое лихо? — спрашивает жена, а слова ж ее такие сладкие, хоть в кутью заместо меду их засыпай.
А Хома с постели смотрит на жену возле печи — и глаза его все увеличиваются, все растут, словно расцветают изнутри, уже почти треть лица заняли, скоро, глядишь, на лице не поместятся и попадают на пол, как миски с кухонного шкафа. Молчит Хома, не отзывается, будто голос у него украли базарные жулики и пропили ни за понюшку табака.
— Или ты, Хома, проглотил язык от радости, что на ладонях волосы проросли, и не хочешь в этом признаваться? — щебечет Мартоха.
А рот у хозяина не размыкается, как у той певучей курки, что прямо с перьями сдохла.
— Ты,
А глаза у Хомы — словно собаки, что к иордани по скользкому льду бегут.
— Да что с тобой, человече, такое сталось, что ты уже и не поддакиваешь, и головой не мотаешь?
Поднялся грибок-боровичок с постели, будто пьяный оторвался от бочки с брагой, по хате туда шмыг, сюда шмыг — и все к жене приглядывается, как приглядывался бы к калитке без ворот или к окнам без стекол. Потом крадучись приблизился к хозяйке, потрогал ее, пробормотал:
— Эге ж, видно, стоят два столба, на столбах дежа, у дежи ручка, на деже макитра, на макитре лес, а в лесу сидит кувека, что кусает человека…
— С чего ты, Хома, такой, что тебе не до сумы, не до щеколды? Вот ухватом как протяну, сразу вспомнишь, у какой кочки свой ум посеял!..
— Как бы ты, Мартоха, ни трещала, а оно светится!
— Какая холера светится?.. Хе, разумный, как соломонов посох!.. Где светится?
— Да сияние светится вокруг твоей головы, Мартоха!
— Чур, чур, не ветром ли это тебя подняло и шлепнуло? — И Мартоха испуганно потрогала пальцами свою голову и так поморщилась, будто обожгла руку. — Какое сияние?
— Сияние, словно у тебя в голове та свечечка горит, что сама голой ходит, а за пазухой сорочку носит, а над волосами серебристый дым стоит.
— Серебристый дым, говоришь?
— Ага, как тот петух, что сидит на осине, зачесав кверху волосину.
Мартоха испуганно в зеркало вылупилась — и ей с перепугу померещилось: и хапун, и сапун, и над сапуном моргульцы, и над моргульцами поляна, и над поляной лес. Потом от зеркала к Хоме повернулась — и те ее кругленькие и маленькие, которыми до неба докинешь, а через хату не перекинешь, впились в грибка-боровичка, словно летучие мыши когтями.
— Какое сияние? Ты у собак так научился брехать или сам собак учишь? Я не вижу…
И заплакала Мартоха, а у Хомы пораженного глаза заметались, будто вор по ярмарке.
— Ой, соседоньки, свихнулся мой Хома, а теперь хочет коз ковать, сам себя подводит под монастырь. Тебе, Хома, лечиться надо, хотя, наверное, никакие лекарства уже и не помогут.
— Да я правду говорю: сияние! — громыхнул грибок-боровичок голосом, будто цепом по железному току хлестнул.
— Или я святая, чтоб в сиянии ходить? — всхлипывала Мартоха, поглядывая в зеркало и никакого сияния не замечая. — Разве я божья матерь? Или великомученица? Я — Мартоха!
— Ей-богу не брешу: нимб! — ударил муж голосом, будто громом в грозу.
— Лишился разума, лишенько мое, теперь нет у меня кормильца и заступника, теперь ты, Хома, как тот клад, который кто бы ни спрятал, а уже не отыщет!
— Поверь, Мартоха, над твоей головою сияние вижу!
— Э-э, был муж как муж, пока у него хомопоклонники не завелись. Вот они и превратили тебя в того хозяина, у которого с возу и колесо украдут.
Смекнул Хома, что с родной женой говорить — как с тем пнем, и, не умываясь и не завтракая, надумал удрать из хаты. Оглянулся на пороге — стоит Мартоха, за угол стола рукою держится, а вокруг ее головы прозрачное серебристое сияние курится, будто дымок над угасшим костром, будто легкий туман на лугу, холера бы взяла эту Мартоху, которая ничему не верит и сама не видит своего нимба!