Парад планет

Гуцало Евгений Филиппович

Из ниши в печи достал какую-то глиняную мисочку здоровой, правой рукой, смочил пальцы в каком-то золотистом масле, мазнул раз и другой искалеченную руку — и Михайло Григорьевич опять не поверил глазам своим. Ибо как ты им поверишь, когда они увидели неимоверное чудо: кровавые раны, которые только что покрывали порезанную левую руку грибка-боровичка, мгновенно затянулись, будто их и не было, а кожа опять белела целенькая и неповрежденная. Хоть бы какой-нибудь шрам крохотный, хоть бы царапина, вавка или рубец, ну абсолютно ничего!

— Это ж не вивторок [2] ,

чтобы повторять разов сорок, — жалостливо морщился Дым. — А если б в нашем колхозе каждому такое умение, как у тебя? А вдруг с дурных глаз кто порежется и не исцелится, тогда что? Кому отвечать? А наверху спросят, почему недоглядел, почему допустил!.. Ведь это ж, Хома, за тобой нужен глаз да глаз! Ладно, если вздумается там голову отрезать быку. А если тому, кто приглядывает за быком? Не приставишь голову быку, его можно списать на мясокомбинат. А за безголового колхозника кто ответит? Охо-хо-хо!

2

Вивторок — вторник.

— Не убивайтесь, Михайло Григорьевич, как-нибудь выкрутились бы, — успокаивал грибок-боровичок.

— Может, ты, Хома, и выкрутился бы, а с меня голову таки сняли б.

И тогда грибок-боровичок принес из сеней сплетенную из ивовых прутьев корзину, полную куриных яиц.

— Да мы с вами теперь рабочую силу для колхоза из воздуха сможем вытребовать! — похвалился. — Вот только возьмите яйцо, которое вам нравится.

Поколебавшись, председатель колхоза выбрал крупное куриное яйцо и отдал его Хоме. Тот положил яйцо на лежанке под макитру [3] , потом приподнял макитру и, сощурившись, звонко ударил им о спинку деревянной кровати. Яйцо, ясное дело, разбилось, и тут из-под кровати полетели какие-то цветные ленты, букеты цветов — и из шелестящих лент и из разноцветного фейерверка цветов появился незнакомый дядько. Дядько был обут в резиновые сапоги, одет в серую фуфайку, на голове — поношенный картуз.

3

Макитра — горшок.

— На какую работу мне завтра идти по наряду, Михайло Григорьевич? — спросил дядько хрипловатым прокуренным голосом.

— Н-на п-проп-полку с-свеклы, — промямлил Дым посеревшими губами.

Дядько в резиновых сапогах прошлепал в сени, хлопнул дверью, и вскоре его тень мелькнула под окнами, а грибок-боровичок произнес вкрадчивым голосом:

— Берите еще одно куриное яичко, Михайло Григорьевич!

Председатель колхоза Дым — оробевший, со странным жуликоватым выражением на лице, взял из ивовой корзины еще одно куриное яйцо. Взял осторожно, будто гранату, с которой уже сорвали чеку и которая вот-вот взорвется.

— Значит, вытребовать еще одного колхозника, чтоб вы нарядили его на работу? — спросил грибок-боровичок, уверенный в победе. — Кого вам? Шофера, тракториста? Агронома, зоотехника? Или, может, телятницу, которая бы завтра вышла в передовики?

И положил куриное яйцо на лежанке.

— Хоть какую-нибудь бабу, — пожелал Михайло Григорьевич. — Чтобы в звено на свеклу…

Через минуту старший куда пошлют вынул яйцо из-под макитры, ударил им о спинку деревянной

кровати. И в то же мгновение из-под кровати полетели цветные ленты, букеты пестрых цветов — и из этого фейерверка родилась девочка лет двенадцати. Веснушчатая, курносая, с цыпками на босых ногах, девочка держала в руках тяпку и светила острыми, шмелиными глазами.

— Извините, Михайло Григорьевич, — виновато сказал грибок-боровичок. — Видать, яичко попалось от молоденькой курочки, вот и девочку наворожили с вами. Подождем несколько лет, девочка подрастет, станет молодицею — вот тогда и снарядим ее в звено на свеклу… Да куда вы?! Я ведь еще не все вам показал, еще не исповедался до конца, а перед кем я исповедаюсь, как не перед председателем колхоза?

А Дым уже исчез, будто его блохи съели. И Хома вздохнул:

— Побежал, словно красный петух по жердочке.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

в которой грибок-боровичок прибегает к заговору и магической силой самобытного украинского слова творит одно из наипервейших своих приснопамятных чудес

Дальше уже одно приключение бежало вдогонку за другим приключением, о приключение же спотыкалось и на приключение падало. И сколько ты тому приключению ни тверди «отче наш», а оно тебе все одно — «от лукавого»!

Наверное, прежде всего стоит поведать о том, как грибок-боровичок вылечил сельскую пройдоху и спекулянтку Одарку Дармограиху.

Постелив вышитое розанами да голубками полотняное покрывало в садике под яблоней, Дармограиха лежала, будто на картине нарисованная. Дородная, холеная, курганами перезрелых грудей едва поднебесье над Яблоневкой не подпирала, а в ясных водах ее глубоких очей плыли облака. Грибок-боровичок, одетый в обноски, в которых работал на ферме около скотины, стоял перед Одаркой Дармограихой и не говорил, а стрекотал, как кузнечик:

— Был я у матки-полуматки, ночевал на страхах-полях, раскладывал огонь из кромешных глубин земных, пил я тень-молоко. От матки-полуматки пошел я прочь, нес девять палиц, а на каждой палице по девять сучков, а на каждом сучке по девять сит висит, а в каждом сите по девять кошек, а у каждой кошки по девять котят. А там сидел ястреб под стрехой и держал ковякало. Пришло нетюпало и взяло ковякало. Ой, вставай до рассвета, ступай в запятницу, берись за палицу, догоняй нетюпало и отбирай ковякало!

Одарка Дармограиха уже не лежала на дерюжке под яблоней, а сидела, прислонившись спиной к стволу. И дума тяжелая, подобно плугу, избороздила ее чело глубокими морщинами. Старший куда пошлют, будто с громом из тучи выпавший, бегал перед молодицей, как тот кот, что за своим хвостом гонялся, стаей летучих мышей вырывались слова из его рта и вились-увивались вокруг грустной женщины.

— Прибежала шурда-бурда, взяла штрики-брики. Услышали мякинники, дали знать житникам. Гей, вы, житники, садитесь на овсяники, догоняйте шурду-бурду, отнимайте штрики-брики! А тогда уже пришло себе шкандыбало, село на тертуле. Одолжите, просит, мокротона-эгрефиста, к нам пришли ладуны! Потом чистота схватила красоту и побежала на высоту. Люди стали кричать: «Дайте божью благодать, а то уже хаты не видать!»