Парад скелетов
Шрифт:
Увидев свое лицо, отчетливо осознавал, что сейчас зеркала передо мной нет. И было оно почему-то маленьким и белым, словно мукой присыпанным. И смотрел я на него сверху вниз и как будто бы издалека, и не сразу понял почему. Но при этом видел и лужицу крови под своей головой. Кровь вытекала из двух рваных ран чуть выше лба, голова была запрокинута, и потому стекала кровь не на лицо, а через мои короткие волосы под голову. И своих солдат видел, которые надо мной склонились. И они мешали мне рассмотреть мое тело. Мне трудно было приблизиться, потому что я непривычно плохо координировал свои передвижения, не понимая еще, что со мной творится. Но не зря же говорят, что главная особенность любого спецназовца — это умение адаптироваться к любым обстоятельствам. А когда понял, что могу передвигаться, придвинулся к своему телу ближе и ужаснулся. Вся грудь моя была окровавлена, кровь била и пульсировала из многих ран, и солдатские руки прикладывали к ним тампоны из индивидуальных санитарных пакетов. Хорошо, что заставил солдат делать пробежку в полной боевой выкладке, то есть и со средствами санитарной поддержки. Хотя, скорее всего,
Так я сказал самому себе и только тогда понял, что меня уже нет, что я не выжил, потому что мне не хватило этих нескольких долей секунды, чтобы свалиться на дорогу плашмя и укрыться за бордюром. Там осталось мое растерзанное осколками тело, а я оказался где-то в стороне в роли наблюдателя. Это, наверное, моя душа. И как же мне было не догадаться об этом раньше? Считающему себя православным христианином, более того, грамотному человеку. О подобном писали и рассказывали люди, пережившие клиническую смерть. Наверное, все души переживают подобные моменты, и души верующих людей, и души неверующих, но воспоминания могут оставить только те, кто к жизни вернулся. Мне подобная участь, кажется, совершенно не грозила. Я видел свое тело. Если голова еще была относительно цела, пара осколков задела ее, скорее всего, по касательной, то тело изорвано, что называется, в лоскуты. Как человек, прошедший боевые действия и смерть уже повидавший, понимал, чем такие ранения грозят. Даже потеря крови способна убить раненого, не говоря уже о самих ранениях. Видимо, осколков мне, зависшему в момент взрыва в воздухе, досталось немало.
И как только пришло осознание всего этого и осмысление собственной смерти… Как только пришла жалость, хотя и не к себе, а к тем, с кем не успел проститься… Почти одновременно с этим пришло чувство вины за то, что намеревался, но не успел доделать или даже сделать. И это движение мысли словно контакт замкнуло — сразу вокруг непонятно откуда возник страшный и леденящий душу шум. Впечатление складывалось такое, что вокруг меня, окружая со всех сторон, сверху и снизу, работают десятки циркулярных пил. И меня вдруг стало куда-то поднимать с возрастающей почти неестественной скоростью. Я никогда не был человеком робкого десятка, но в этот момент, признаюсь, испытал непонятную тоску и тревогу, которую, возможно, следовало бы назвать страхом. Это самое мягкое определение моих ощущений. Можно было бы добавить еще кучу прилагательных и возвести их в квадрат, но и тогда число не смогло бы передать всей полноты безысходности. Я понял, что это — все, что больше никогда не увижу родных и близких мне людей, не увижу солдат своего взвода, которых не успел научить всему, чему намеревался научить. Не увижу ни комбата, ни начальника штаба батальона, ни начальника штаба бригады, ни самого командира бригады. А меня тем временем все сильнее и стремительнее уносило куда-то вверх, а потом я как-то сразу, вдруг оказался в некоем прямоугольном тоннеле, в конце которого, как во всяком прямом тоннеле, виднелся свет. И свет этот был неестественно ярким и манящим, как спасение. Но вместе с тем и чувство одиночества схватило вдруг ледяными лапами за обнаженные нервы… И с этим чувством я летел, и мне постоянно казалось, что задену стенки, зацеплюсь плечами, а они у меня не узкие, и тогда меня будет бросать от одной стены к другой, пока совсем не погасится скорость. Казалось, тоннель сужается и я не смогу поместиться в нем. Но проходил через тоннель и не задевал ни одной стенки, и только тогда понял, что попросту вытягиваюсь в ниточку… Моего тела больше не существовало…
Все мысли во мне проявлялись как-то сразу, единым блоком, словно я жил уже вне времени, хотя еще по-прежнему в пространстве. А связь времени и пространства, по сути своей, слышал когда-то, и является знаковой величиной человеческой жизни на земле. Разрушение этой связи разрушает земную жизнь. Вторая мысль была связана с той нитью, что тянулась от меня к дороге под деревом, где осталось мое тело. Вспомнилось, как читал какую-то книгу о шаманах. Шаман во время своего «путешествия» в астральный мир остается связанным с телом, которое он оставил, тонкой нитью. И если какой-то другой злой шаман эту нить увидит и перерубит, первый шаман никогда уже не сможет в свое тело вернуться. Его тело умрет. Подумалось, что мое тело, связанное нитью со мной, наверное, еще живо. Хотя мне, православному христианину,
Мысли приходили и уходили в то время, когда я передвигался в пространстве с сумасшедшей скоростью. Одно знал точно: направляюсь вверх — к богу. Это утешало. С богом я не одинок. И он там, наверху, тоже не одинок. Мне следовало только до конца преодолеть тоннель. Может быть, там, на выходе, и оборвется нить, что за мной тянется. И тогда душа от тела отделится. Я не знал этого точно. Что будет, то и будет, не мне решать, чем все закончится и что меня ждет.
Ощущение того, что я оказался вне времени, видимо, было верным. Казалось, будто бы бесконечно долго лечу с высокой скоростью по прямоугольному тоннелю. Полет завершился стремительно.
Я не смог уловить момента, когда тоннель закончился, и, не испытав совершенно никаких перегрузок, оказался стоящим на ногах на твердой земле, покрытой удивительного цвета травой. И все цвета вокруг меня были такими удивительными, сочными и яркими, что оставленная мною только что земная жизнь казалась отсюда, сверху, серой и бесцветной. От окружающей красоты о связующей нити забыл. Непонятно откуда прямо передо мной появился человек. Он куда-то шел; не услышав приглашения, вдруг понял, что должен за ним идти. Он — мой проводник в этом мире. Смотрел ему в спину, разглядывая непривычную для моего взгляда одежду — длинный средневековый кафтан, расшитый каким-то золотым узором, круглую шапку, явно средневекового образца. Где-то в современном городе человека в таком одеянии сразу отправили бы в психбольницу. Но здесь подобная одежда выглядела вполне уместной. Наверное, мы прошли много, хотя усталости от пути я не ощутил, а понятие «много пройти» появилось у меня в голове потому, что я сначала издали увидел среди прекрасного зеленого поля со множеством ярких цветов здание, чем-то напоминающее православный храм. И не заметил, как мы преодолели это расстояние. Увидел издали, но очень быстро оказался рядом.
Храм был внешне слегка странен. По обе стороны от него уходила стена высотой в человеческий рост, может быть, даже слегка повыше, и стена уходила за горизонт в обе стороны, словно бы перегораживала пространство, отделяя одно измерение от другого. Перед арочной высокой и тяжелой дверью, плотно закрытой, кстати, было крыльцо из белого мрамора высотой всего в одну ступень. Мой проводник взошел на крыльцо и взялся рукой за кованое кольцо на двери. Даже после смерти я все равно оставался военным разведчиком и не мог не заметить, что это за рука. На руке было несколько перстней с драгоценными камнями. И сама рука была белой, не натруженной, и в то же время внешне сильной. Это была рука воина и знатного человека из далекого прошлого. Такого же далекого, как и его одежда. Меня он за собой так и не позвал, но я снова словно бы услышал немой приказ и остановился перед крыльцом, так и не ступив на белый мрамор. И только в этот момент мой проводник повернулся ко мне. Лицо его было совершенно бесстрастным, ничего не выражающим. Я не увидел в нем ни приветливости, ни внимания к своей персоне. Он смотрел на меня так, как привычно смотрят на прохожих на улице. Короткая и аккуратно стриженная слегка золотистая бородка обрамляла его породистое лицо. Я никак не мог понять, что это за человек и какие обязанности он здесь исполняет. Откуда-то вдруг выплыло имя — Юрий. Он не представлялся, но я твердо был убежден, что его зовут Юрием. Но я почему-то не чувствовал необходимости спросить его, что со мной происходит и где я нахожусь.
Человек по имени Юрий смотрел словно бы сквозь меня. И при этом в полных равнодушия глазах я видел и понимание. Но понимал он не мое состояние. Он понимал что-то другое, мне недоступное.
В это время из-за двери вдруг раздался голос моей четыре года назад умершей мамы:
— Платон, Платон… — сказала она с каким-то горьким укором и даже с сожалением.
Голос мамы вернул меня, грубо говоря, к жизни, которой я уже, кажется, лишился. Вдруг вспомнил слова из «Покаянного Канона ко Господу нашему Иисусу Христу», который принято читать перед каждой исповедью. Вспомнил, перекрестился и мысленно произнес:
— Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние…
И еще раз повторил фразу, как того требовал обычный православный молитвослов.
В словах моих было много искренности. Я честно сожалел, что давно не был на исповеди, не причащался. На Северном Кавказе нет условий для посещения церковной службы. Но в условиях военного городка никто не мешал мне, кроме собственной моей нерадивости. А я все откладывал «на потом». И горько сожалел об этом, потому что всегда помнил слова Господа: «В чем застану, в том и возьму». Я мысленно каялся в своем нерадении к Вере. Знал, что каяться в остальных грехах уже поздно.
И сразу же все исчезло. Исчезло все прекрасное, яркое, благоухающее, запахло вдруг дымом, снова раздался леденящий душу звук, с которым я поднимался по тоннелю к пятну света. И тут же я услышал яростное воронье карканье и отчаянное кваканье не совсем трезвых по весне лягушек. И еще услышал обычные человеческие голоса…
Какими ужасными и раздражающими показались мне эти голоса. Никогда раньше не задумывался и даже представить себе не мог, что человеческий голос звучит так противно. Наверное, певчие птицы это хорошо понимают. А попугаи, скворцы и другие птицы, которые порой человеческие голоса копируют, над людьми просто издеваются, делая злую и насмешливую пародию.