Парадоксы мистера Понда
Шрифт:
Нет, именно в кошмаре.
– Почему "именно"?– спросил Уоттон.
– Это страшная история, - тихо сказал Гэхеген, - но теперь она уже не кажется такой страшной.
– Ну, конечно, - кивнул Понд, - теперь вы счастливы и хотите рассказать нам страшную историю.
– А что значит "теперь"?– снова спросил Уоттон.
– Это значит, - отвечал Гэхеген, - что сегодня утром я стал женихом.
– Черт вас... Прошу прощения, - буркнул Уоттон, краснея.– Разрешите вас поздравить, конечно, и все прочее... Только при чем здесь кошмар?
– Тут есть прямая связь, - задумчиво произнес Гэхеген.– Но вы ведь хотите послушать ту, страшную историю, а не эту, счастливую. Да, это была таинственная история.
Во всяком случае - для меня. Все же в конце концов я ее понял.
– И когда вам надоест говорить загадками,
– Нет. Разгадку сообщит Понд, - коварно ответил Гэхеген.– Видите, он уже гордится, что угадал так много, еще не выслушав моей истории. Если он не сумеет закончить ее после того, как услышит...– Гэхеген оборвал фразу и заговорил снова, более серьезным тоном: - Все началось с холостяцкого обеда у лорда Кроума; мы, собственно, были приглашены не на обед, а на коктейль к его жене. Леди Кроум - высокая, стройная женщина; у нее маленькая гордая головка и темные волосы. Ее муж - полная ей противоположность. И в прямом, и в переносном смысле можно сказать, что он человек с головой. Представьте себе длинное, словно топором высеченное лицо; и кажется, тот же топор высек его голову, всю его фигуру, маленькую и незначительную. Он человек сдержанный и в тот вечер казался рассеянным и немного усталым; должно быть, его утомили разряженные дамы, которые так и вились вокруг прекрасной хозяйки дома, похожей на стремительную гордую птицу. Возможно, именно поэтому он захотел отдохнуть в более спокойном, мужском обществе. Так или иначе, он попросил нескольких гостей остаться и отобедать с ним. В том числе и меня; но несмотря на это, общество было избранное.
Да, избранное; хотя впечатление создавалось такое, что никто намеренно не подбирал его. Имена гостей были достаточно известны; и все же казалось, что лорд Кроум вспомнил их случайно. Первым, на кого я обратил внимание, был капитан Блэнд. Его считают одним из самых блестящих офицеров британской армии. По-моему, он к тому же и самый глупый; вероятно, это необходимо для каких-то стратегических целей. Он великолепен, как статуя Геракла из золота и слоновой кости, и в военное время примерно так же полезен. Я как-то сказал ему, что он напоминает мне статую из слоновой кости, а он решил, что я сравниваю его со слоном. Вот оно, хваленое образование "белого господина"! Рядом с ним сидел граф Краиц, венгерский ученый и общественный деятель. Он говорит на двадцати семи языках, в том числе на языке философии. Интересно, на каком он беседует с капитаном Блэндом? По другую сторону от Кранца сидел офицер примерно того же типа, что Блэнд, только посмуглее и постройнее, и не такой надутый, - майор Вустер из какого-то бенгальского полка. Лексикон его тоже не слишком богат, он состоит из одного латинского глагола polo, polas, polat - я играю в поло, ты играешь в поло, он играет в поло или (как отрицательная характеристика) он не играет в поло. Эта игра пришла с Востока; мы угадываем игроков сквозь тонкие золотые линии замысловатых рисунков на полях восточных рукописей. Что-то восточное было и в самом Вустере: так и видишь, как он, словно тигр, продирается сквозь джунгли. Эти двое более или менее подходили друг к другу, потому что Кранц тоже смугл и красив; у него черные, по-ассирийски изогнутые брови, а длинная темная борода похожа на раскрытый веер или на пышный хвост какой-то птицы. Я был соседом Вустера, и мы довольно оживленно беседовали. По другую руку от меня сидел сэр Оскар Маруэлл, знаменитый театральный деятель, весьма изысканный и величественный, с римским носом и кудрями олимпийца. С ним трудно было найти общий язык. Сэр Оскар Маруэлл желал говорить только о сэре Оскаре Маруэлле, а других совсем не интересовала эта тема. Был там новый помощник министра иностранных дел, Питт-Палмер, весьма сдержанный молодой человек, похожий на бюст императора Августа. Он-то уж несомненно получил настоящее классическое образование и с легкостью цитировал античных авторов. В числе гостей находились итальянский певец (я не запомнил его фамилию) и польский дипломат (его фамилию никто не способен запомнить). И, глядя на них, я все время твердил про себя: "Ну и коллекция!"
– Я знаю эту историю, - уверенно заявил Уоттон, - шутник-хозяин для забавы собирает у себя самых не подходящих друг другу людей, чтобы послушать, как они ссорятся. Очень хорошо описано у Антони Беркли в одном из его детективных романов.
– Нет, - сказал Гэхеген, - по-видимому, это вышло случайно, и Кроум отнюдь не собирался ссорить своих гостей. Напротив, он был чрезвычайно любезным хозяином и, скорее, не давал им
– Какой интересный у вас перстень, лорд Кроум, - учтиво заметил польский дипломат.– Такие перстни обычно очень старинные. Мне кажется, я бы с большим удовольствием носил перстень епископа или, еще лучше, перстень папы. Но только, знаете, все эти утомительные церемонии, к тому же обет безбрачия, а я...– И он пожал плечами.
– Конечно, это неприятно, - угрюмо улыбнулся лорд Кроум.– Что касается перстня... да, с ним связано довольно много интересных событий в нашей семье. Подробно я о нём ничего не знаю; но несомненно это шестнадцатый век.
Не хотите ли посмотреть?– Он снял с пальца массивный перстень с темно-красным камнем и протянул его сидящему рядом поляку. Камень обрамляли рубины необычайной красоты, а в центре его была вырезана эмблема - сердце и роза. Перстень стали передавать из рук в руки, и, когда он дошел до меня, я разобрал надпись на старофранцузском языке - что-то вроде: "От любящего любимой".
– Видимо, это связано с какой-то романтической историей в вашей семье, - предположил венгерский граф.– Должно быть, она произошла в веке шестнадцатом... А что это была за история, вы не знаете?
– Нет, - сказал Кроум, - но думаю, что перстень связан, как вы предположили, с какой-то семейной драмой.
Заговорили о любовных историях XVI века; и вдруг Кроум спросил очень вежливо, не видел ли кто-нибудь из нас, куда делся перстень.
– О, - воскликнул Уоттон, захлебнувшись от восторга, словно школьник, разгадавший секрет фокусника, - я уже все знаю! Совсем как в детективном рассказе! Кольцо исчезло, и решили обыскать всех гостей, а один из них не дал себя обыскать. И у него были на то ужасно романтические причины!
– Вы правы, - сказал Гэхеген, - правы, но не совсем.
Кольцо пропало. Нас обыскали. Мы настаивали на этом.
Никто не протестовал. И все-таки кольцо исчезло.
Он резко повернулся и положил локоть на спинку кресла; затем продолжал:
– Я и сам об этом подумал. Мне тоже показалось, что все мы - персонажи романа, и притом довольно устарелого. С той только разницей, о которой говорил Понд: конец был не тот, один роман переходил в другой. Когда перстень исчез, нам уже подали кофе. Весь этот дурацкий обыск занял очень мало времени, и кофе еще не остыл; но Кроум приказал принести горячий. Мы просили его не беспокоиться, но он все-таки позвал дворецкого, и они довольно долго о чем-то шептались. И как раз в ту минуту, когда Питт-Палмер поднес к губам свою чашку, Кроум резко вскочил, и голос его хлестнул нас, как удар бича.
– Не пейте, джентльмены!– крикнул он.– Кофе отравлен!
– Черт знает что!– перебил Уоттон.– Совсем другой рассказ! Гэхеген, вы уверены, что это было наяву? Наверно, начитались старых журналов, и в голове у вас все перепуталось. Кто из нас не читал рассказов об отравлениях!
– В данном случае все кончилось куда более странно, - спокойно сказал Гэхеген.– Все мы, конечно, застыли на месте, словно каменные статуи. Только молодой Питт-Палмер встал - на его холодном, строгом лице не было и тени волнения - и спокойно сказал: "Простите. Я не хочу, чтобы мой кофе остыл". Он залпом осушил свою чашку, и, клянусь Богом, лицо его немедленно почернело, точнее, оно прошло гамму каких-то жутких оттенков; он страшно захрипел и рухнул на пол.
Конечно, мы не поверили своим глазам. Но венгерский ученый был доктором медицины; кроме того, вызвали местного врача, и он тоже констатировал смерть.
– Вы хотите сказать, - перебил Уоттон, - что врачи признали отравление?
Гэхеген покачал головой.
– Я хочу сказать, - повторил он, - что они признали смерть.
– От чего же он умер, если отравления не было?
– Он умер от удушья, - сказал Гэхеген и нервно вздрогнул. Несколько минут все молчали. Наконец Уоттон проговорил: