Парадоксы советского благочестия
Шрифт:
[92] не чувствуют себя вправе сидеть в его присутствии, после чего долго просили позволения дерзнуть выступить после слова, сказанного «святым отцом».
Вместо традиционного христианского отношения к церковному зданию как одновременно к храму и долгу собраний начинает преобладать исключительное восприятие церкви только как храма, т.е. подход либо чисто ветхозаветный, либо языческий. Повторяем, что христианский дом молитвы (церковь) возник как принципиальное и нераздельное сочетание ветхозаветных синагоги (дома собраний верующих) и храма (места совершения таинств).
Такое магическое отношение к обрядам, священнослужителям и церквам внешне напоминает религиозность неграмотных средневековых крестьян, но это только внешнее подобие, так как у современного городского интеллигента описанный.синдром есть следствие сознательной работы души по архаизации самосознания. Цель этой работы — отключить функционирование разума и подавить собственный здравый смысл. И это вполне закономерно: бегство от жизни требует и бегства от мысли, от работы разума, дабы оправдать свою позицию.
Мы не видим никакой
Отношение «нового благочестия» к культуре, политике и религии подтверждается и его сакрализацией русской истории. При этом подходе религиозное сознание окрашивается романтическими чаяниями о священном государстве. Идея Святой Руси начинает играть гипертрофированную роль, едва ли не .затмевая собой евангельскую проповедь. Причем Святой Русью считается история всего Российского государства вплоть до марта 1917 года. А поскольку ближе всего к нам в этом ряду предреволюционная Россия, то наиболее остро и эмоционально воспринимается именно она. С ней, и только с ней, отождествляют себя наши благочестивцы. Казалось бы, XIX век — это период истории русского православия, который трудно считать его расцветом. Это был период, когда Церковь оказалась сведена до положения государственного департамента, священники превращены в чиновников в рясе. Их заставляли доносить, т.е. нарушать тайну исповеди, а от мирян требовали справки о причастии как свидетельства их благонадежности, проповеди цензурировались, уровень религиозности в народе клонился к упадку, который в конечном счете привел к антицерковному взрыву в обществе и революционной ситуации внутри самой Церкви. Как бы сочувственно ни относились мы к трагедии царской семьи и злодейскому цареубийству, элементарное [93] знание богословия и истории Церкви гласит, что квиетизм и всякого рода благочестивая пассивность (а именно таков был тип религиозности Николая II) отнюдь не являются не только предпочтительной формой религиозности, но и в достаточной степени сомнительны. Сколь бы ни был религиозен наш последний царь, именно при нем Церковь так и не получила свободы и достойного положения в обществе. И если квиетистское благочестие императора привело страну к семидесятилетней катастрофе, то, значит, виноваты не только низы, не только правящие классы. Значит, это был не тот тип благочестия, который требовался от правителя в судьбоносные для страны и народа годы.
Казалось бы, ревнителей православия должна привлекать эпоха действительного процветания христианской Руси — домонгольский период и XIV век, время преподобного Сергия. Но эти времена не слишком занимают умы наших благочестивцев. И в этом смысле вообще показательно их отношение к истории нашей святости. Как мало тут значат великие монахи, подвижники, юродивые, печальники за народ и обличители тирании, ревнители просвящения. Ни святой Юлиании Лазаревской, ни святителя Филиппа Колычева, ни святителей Тихона Задонского и Дмитрия Ростовского не существует для адептов «нового благочестия» и неопиетистской публицистики. Зато в священную церковную историю включаются Куликовская битва и отражение нашествия «двунадесяти языков» в 1812 году. Наиболее чтимыми святыми становятся Александр Невский, Дмитрий Донской, князья Церкви, первым делом своим считавшие создание могучего единого царства. Великий реформатор монашества, мистик и аскет, молитвенник и домостроитель духа преподобный Сергий Радонежский — единственный, пожалуй, не принадлежит среди популярных в описываемых среде святых к политикам и военным. Но какой же образ его рисуется сегодня в многочисленных публикациях! Судя по ним, преподобный Сергий был не монахом-затворником, не духовным и нравственным наставником, не мистиком, а хитрым канцлером при монархе — создателе унитарного государства, кем-то вроде Бисмарка.
Какая ирония! Религиозное сознание, которое декларирует себя как сугубо асоциальное и аполитичное, насквозь проникнуто социальными и политическими утопиями не меньше, чем у открыто провозглашающих свою религиозно-мировоззренческую политизированность адептов латиноамериканской «теологии освобождения».
К концу 70-х годов и несколько ранее в Церковь пришли и священники, являвшиеся носителями как раз такого мировоззрения. Именно вокруг них стала концентрироваться значительная часть новообращенных, видевшая в. таких пастырях осуществление своих духовных чаяний и мировоззренческих исканий. Конечно, трудно найти как священника, так и прихожанина, полностью соответствующего описанному комплексу взглядов и представлений. Но совсем не трудно [94] найти людей, которые исповедуют, во всяком случае, большую часть той мировоззренческой системы, которая описана нами выше. Тот тип приходской жизни, который мы описываем далее, также не принадлежит какому-либо реальному приходу, но сочетание многих деталей описания характерно для весьма значительного числа приходских объединений и их среды.
Священники, сформированные этими идеями и в этой среде, естественно, требуют полной пассивности и полного послушания. В свою очередь и от него ожидают властности и жесткого лидерства. За образец отношений берутся отношения со старцем, хотя старцами стараются сделать не просто женатых священников, но часто таких, которые и прослужили-то всего два-три года, а до_ принятия сана были представителями в высшей степени богемной среды с ее вполне левыми увлечениями,
Женатый же — и часто не в первый раз (!) — священник, берущий на себя роль полного властителя своей паствы, становится духовным узурпатором, своего рода «приходским фюрером». Такой священник подавляет личность, отучает ее от активности, от всякой способности решать серьезные проблемы. Вместо возмужания души происходит прямо противоположное — ее инфантилнзацня. Поскольку одна из основных целей христианского пастырства есть воспитание зрелой и ответственной личности, перед нами в данном случае все, что угодно, только не пастырское наставничество. От «новоблагочестивых» отцов можно услышать откровенное отрицание труда, творчества, всякой положительной деятельности, непризнание служения мирян в миру, то есть нашей главной обязанности, что явствует хотя бы из общего корня двух этих слов в русском языке. Много раз приходилось слышать о советах таких вот «пастырей» юношам и девушкам не поступать в высшие учебные заведения, не писать диссертаций, бросить свою профессиональную карьеру, а лучше стать сторожем [95] при церкви и т.д. О какой бы то ни было свободной воле во всем этом море обскурантизма нет и речи. По сути дела, цель таких «пастырей» — воспитать православных зомби1.
Степень помыкания людьми доходит у подобных священников до такой степени, что ими довольно бесцеремонно решается и вопрос о браках, которые, естественно, часто распадаются. Из уст таких батюшек можно услышать и бескомпромиссную проповедь «чистоты православного вероучения», а именно полное отрицание науки, светской культуры и демократии. Как может нести подобную обскурантистскую чушь человек, который читал хотя бы Отцов Церкви, понять невозможно.
Эти священники считают себя непримиримыми борцами с модернизмом, бескомпромиссными защитниками чистоты православия. Но весь комплекс представлений — от ненависти к науке до обожествления иерархии и священства, от отрицания мира и обладающего свободной волей человека до неприятия культуры и склонности к Востоку — просто-напросто не имеет ни малейшего отношения не только к «чистоте православия», но и к самому православию. Начиная писать эту статью, мы собирались конкретно показать, что «новое благочестие» представляет собой набор почти всех классических ересей (в особенности таких, как монтанизм, маркионизм, докетизм, монофизитство, иконоборчество, квиетизм) и околохристианских течений (гностицизм и манихейство). Но, подумав, мы решили, что все-таки ересь предполагает и серьезную, хоть и ошибочную, работу духа и интеллекта. За этим словом предполагается мужественное отстаивание своих, хотя и неверных, позиций. А наши «новые еретики» живут на уровне душевных инстинктов, за которыми нет ни работы ума, ни духа, ни хотя бы мужества. Поэтому обвинять их в ересях было бы неверно.
Одного тем не менее нельзя не отметить. А именно того, что пресловутое «пастырепоклонство» приводит к тому, что каждый приход осознает избранным и «православным» только себя и превращает нашу Церковь в совокупность отчужденных друг от друга и враждебных друг другу сект.
Духовное фюрерство в сочетании с не знающим границ обскурантизмом, естественно, рождаются в атмосфере подавления личности. Они же рождают и соответственные моральные установки. Моральное учение, лишенное идеи ответственности христианина перед обществом и ближними, не знающее таких грехов, как лень, идолопоклонство и воровство, столь же естественным образом сводится к двум добродетелям: упомянутому послушанию батюшке и сексуальным запретам.
1 Зомби — в афроамериканских тайных магических культах вуду обозначение сверхъестественной силы, способной овладевать и оживлять мертвецов, превращая их в свой послушный автомат; также обозначение безвольного и обезличенного «живого мертвеца».
[96] Сексуальная озабоченность в среде «новых благочестивцев», если доверять их тревогам и опасениям, поразительна. Гипертрофированный и извращенный интерес «духовников» и паствы таких приходов к сексу создает атмосферу как минимум интеллектуальной распутин-щины, странно-карнавального сочетания «верха» и «низа», сакрального и демонического. Чего стоит хотя бы картина женственного, молодого и красивого иероманаха, два часа обсуждающего с пятнадцатилетними девочками проблемы борьбы с лесбиянством. В этом отношении показательно и появление в 70-е годы анонимной самиздатской книги «Тайная исповедь». Весь этот труд, чрезвычайно популярный среди адептов советского благочестия, состоит из разбора всякого рода сексуальных прегрешений, среди которых встречаются столь диковинные, как «грех птицеложества». Некий пользующийся громадным авторитетом лаврский «старец», как рассказывал одному из нас человек, исповедовавшийся у него, в первый же раз (к счастью для этого молодого человека, ставший и последним) огорошил и смутил его вопросом, не состоял ли тот в сексуальных отношениях с козлом.