Паранойя
Шрифт:
Гоголь. Не мешай! Оарм ситоен форме мо батайо, маршо, маршо, кэнсаипуу!
(Лиса подпевает, исправляя ошибки.)
Гоголь. Вот так это было, вот так, вот как «Алозенфант де ля патриии».
Лиса. Ох, а я не умею так описать. Я дышу. Он был как дыхание. После долгого удушья.
Гоголь. Дыши, милая. Я – твои легкие. Давай дышать вместе.
(Замеч. протоколиста: прошло 12 мин.)
Гоголь. Золотая
Лиса. Холодно становится.
Гоголь. Листва. Опавшую листву начинает гонять по дороге. Начинается еще в августе, но в сентябре листвы становится больше, прибавляется эта погребальная дымка – в частном секторе складывают листья в кучи и жгут. Золотая осень. Я брожу в эти дни и думаю о том, что «золотая» – не от листвы, а от света. Ты замечала, какой он золотистый? Золотая… Слушай, а может быть, в этом сочетании «золотая» – не прилагательное, а – деепричастие. «Залатая осень». Осень, которая еще пытается залатать, спасти нас от зимы, но – листья сыплются, и по ним ездят машины, и их жгут дворники, и потом – голые ветви, первый снег…
Что случилось? Эй, что случилось такое? На тебе лица нет!
Лиса. Милый. Милый… Мне тревожно… Я не знаю, почему, но мне страшно. Во время нашей… близости это отпустило, но теперь – как будто на фоне красивой нашей с тобой мелодии кто-то этажом выше лупит по клавишам Пугачеву. И эта вторая, страшная, мелодия – едва слышна из-за стен, но она становится основной, пугая…
Гоголь. Успокойся, милая… Мы – вместе…
Лиса. Милый, можно, я сейчас уйду?
Гоголь. Да что ж это с нами? Давай я обниму тебя крепче. Это пройдет! Полежи так…
Лиса. Мне страшно, страшно, и, когда ты обнимаешь меня, мне страшно еще и за тебя. Я уйду. Я не прошу, я просто уйду, хорошо!
Прихожая (микрофон 2)
Гоголь. Это пройдет. Помни про наш луг с радугой.
Резолюция министра государственной безопасности Муравьева Н. М.: «Инф-я исчерпывающа. Больше не надо».
Протокол аудиодокументирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 23 сентября
Сотр. оперупра мл. лейт. Мовсейсюк П. Д.
Квартира взята на аудирование в 9.00. Объекты появились в 17.00. Сначала удовлетворяли свои эротические запросы, объект Лиса конч. 2 раза, объект Гоголь – 1 раз. В ходе сексуально-интимных отношений разговоров по существу ими не велось, обсуждались преимущественно позы и повороты эротических действий. После окончания сексуальных процедур проследовали на микрофон 3, где начали обсуждать некую третью фигуру.
Микрофон 3
Гоголь. Расскажи, как ты познакомилась с ним.
Лиса. Зачем ты так?
Гоголь. Ну правда, расскажи. Я ведь этого не знаю и никогда
Лиса. Я… Не надо!
Гоголь. Вот смотри. Он – не постоянная, а, надеюсь, – переменная твоей жизни. И вот чтоб сделать его переменной (а ведь сейчас он для меня постоянная, поскольку я не знаю, как он возник рядом с тобой), так вот, чтоб сделать его переменной – расскажи. Я узнаю, что он был не всегда, и поверю в то, что и будет он – не всегда.
Лиса. Нет.
Гоголь. Ты бережешь ваше с ним общее прошлое?
Лиса. Я не буду ничего тебе рассказывать. Это последнее слово.
Гоголь. Исповедь. Давай отнесемся к этому как к исповеди!
Лиса. Святым отцам не исповедуются в том, что касается лично их.
Гоголь. Еще как исповедуются! И они обязаны такую исповедь принять. И отпустить грехи.
Лиса. Ты – не святой отец. Святым отцам запрещают жениться.
Гоголь. Но не в православии.
Лиса. Я – католичка. У нас святым отцам запрещают жениться и любить.
Гоголь. Чтобы они любили всех людей, ты же знаешь! Всех, а не одного!
Лиса. Чтобы они любили всех людей, ты правильно сказал. Всех любили, никого не ненавидели. Любишь одну – ненавидишь тех, кто сделал ей больно.
Гоголь. Он сделал тебе больно?
Лиса. Ты делаешь мне больно, расспрашивая о нем сейчас. Не надо.
Гоголь. Ты его любишь?
Лиса. Не надо.
Гоголь. Я не понимаю, как можно любить людоедов! Тебя это возбуждает, да? Мне убить кого-нибудь?
Лиса. Успокойся!
Гоголь. Да ну!
Лиса. Вот мои руки. В них – наш луг, с радугой. Милый, это мы.
Гоголь. Извини, извини. Слушай, но я правда не понимаю… Ты не знаешь, кто он? Тебе рассказать про то, как я встречался с вдовой Сераковского? Такая милая, худенькая женщина, поседевшая за месяц, с выплаканными глазами. Рассказать?
Лиса. Я не знаю, кто такой Сераковский.
Гоголь. Это – его исчезнувший враг. Он был и исчез. Интересно, да? В языке, кажется, нет частей речи, обозначающих эту безвозвратность. Язык понимает, как себя вести, когда человека убивают, язык в таких случаях предлагает целый ворох существительных: труп, вдова, траур. А как быть, если человек просто исчез? И язык разводит руками. Язык не готов, у него, у языка, ведь из алфавита буквы не выпадают. И я звонил, чтобы узнать ее телефон, – я чувствовал, что должен встретиться, чтобы поддержать, и – не знал, как ее назвать: «вдова Сераковского?» Так он же не убит, он – исчез! Полная языковая растерянность. И вот представь себе: он должен был вернуться одним промозглым утром, но не вернулся. И днем не вернулся. И вечером. Я когда с ней встретился, уже полгода прошло, уже всем все ясно было, а она его ждала и спрашивала у меня постоянно посреди разговора: а правда, он может еще быть жив? И я понимал, что надо отвечать, что правда, что может, что обязательно вернется.