Парантелла
Шрифт:
– Делай своё дело и не вздумай горлопанить!
– Да, мистер Тасс… – Потревожил провинившийся мальчишка своим шёпотом гробовое безмолвие 10-го отдела.
И только один старик Кристоффель молчал не из страха. Своими ссохшимися руками он перебирал отштампованные документы, которые надлежало сложить воедино и выбросить в мусор. Он молчал не из страха, ведь страх его давно прошёл, оставив по себе поле изжёванных, изглоданных, втоптанных в землю нервов.
И всё равно он страдал. Но ведь сегодня понедельник, а это значит, что клапан, из которого нескончаемым потоком обычно изливается боль, будет на время перекрыт. И это уже хорошо. Очень хорошо.
Сейчас крупная шестерёнка Тасс скроется за дверью с табличкой «Руководитель 10-го отдела “Калидум Литера”», приспущенный к земле Ливри вытащит на свет содержимое плотной шершавой коробки и наполнит сумку страдальца Кристоффеля заветными прямоугольничками, разодетыми в маленькие египетские пирамиды, аэростаты, бюстики завоевателей и борцов за права человека, цветы на склонах гор, несущиеся на скорости квадриги с фигурками старых многоликих богинь,
В добросовестности Кристоффеля Патигаяса нельзя сомневаться – за время его службы в почтамте не было и дня, когда вверенные ему письма не доходили бы до адресатов в положенный срок. Каждый понедельник седой почтальон поправлял наплечную сумку, пока её ремень не помещался точно в кожную ложбинку, натруженную за десять лет работы, примощался в просиженное клювовороное кресло со скрипучей выцветшей рамой и то и дело спадавшей цепью и направлял развалюху в одному ему ведомое место.
Старая коморка в подвалах безлюдного дома скрывала от глаз прохожих таинство, в которое ненадолго погружался Кристоффель. Он приставлял велосипед к стене, улыбающейся сцепкой белокирпичных зубьев из-под частых бетонных дыр, и забирался в сырой подвал. По живности там можно было узнать время года: если попискивали мыши, крысы – значит, зима; если в глухие «окна» бились бездумные мухи или подневольные бабочки – лето. Кристоффель занимал привычное место у обломка шифера, прилаженного к вертикальной ножке (какой-то умелец соорудил стол), так, что проседевшая лысина его смотрела в щербину между двух толстенных настилов из бетона. Трясущимися венозными руками он доставал из сумки конверты, умещал их меж серых рёбер стола и принимался за первый отбор. Суть его была такова: если отправитель и получатель совпадали по полу – конверт отставлялся в сторону, по левую руку седого цензора; если письмо адресовалось мужчиной женщине или наоборот, оно пополняло заветную стопочку справа. Когда эта часть работы заканчивалась, Кристоффель убирал скопившиеся гомогамные конверты в рабочую сумку, а другие, которые прошли странное испытание, закутывал в небольшой холщовый мешочек и сразу же убирал под куртку с видневшимся на ней кусочком круглой эмблемы какой-то спортивной команды; остальная часть символа беспощадно стёрлась за прошествием долгих лет.
Велосипедная цепь вяло, с характерным скрежетом прохаживалась по шестерням между спиц под ногами Кристоффеля, размеренно крутившими педали. Почтовые ящики на привходах домовладений податливо проглатывали в свои жестяные зобы белые конвертики. На разнос писем отводилась вся рабочая неделя до субботы включительно, но руки Кристоффеля терпеливо разносили всю отобранную им корреспонденцию до последнего (нетронутыми оставались только конверты в мешке, державшемся в куртке под сердцем).
В свой одинокий дом он возвращался, когда на улице загорались ночные фонари. Кристоффель раздевался, умывал руки, подкреплялся привычным своим завтраком-обедом-ужином – сухими галетами с водой, – и отправлялся к письменному столу, держа под мышкой мешочек с десятками секретов.
В маленькой керамической чашечке горит свеча, покрываясь росой густого воска, – значит, Кристоффель уже приготовил первое письмо, намереваясь открыть его в сумраке ночи, и только крохотный свет по левую руку – верная звёздочка утлого судёнышка старого почтальона, заброшенного в океан страдальческой жизни. Идущие дрожью пальцы подставляют к свету первый носитель крошечной истории – «почтовой жизни».
Конверт. Конвертик. Четыре треугольничка, соприкасающиеся угловатыми носиками в центре. Пара песочных часов, положенных накрест. Игривый язычок, откупорить который позволено лишь одному человеку. Затянувшееся жерло вулкана о четырёх идеально ровных трещинках. Конверт. Конвертик. Тощие бочка, скрывающие под собой небывало великое, словно маленькая хрупкая девочка с целой галактикой внутри. О них можно порезаться: тогда струинки крови побегут наперегонки, обагряя бумажное тельце, благое в своей беззащитности. При должной сноровке письмо можно изогнуть, и тогда получится бумажный самолётик; бросить его сквозь окно в ночь – и полетят таинственные строки куда-то, прибьются к выступу на высокой крыше, и никто никогда их не прочитает… Конверт. Конвертик. Ты можешь быть украшен маркой, а можешь быть изящен в своей белобумажной наготе. Этот, что сейчас держит в руках старик Кристоффель, награждён прямоугольной марочкой с резными изгибистыми краями; на ней два верблюда вышагивают по жёлто-оранжевой пустыне. Сердце старика начинает щемить ещё от картинок: первыми сегодня показались верблюды, и Кристоффель их пожалел; а однажды, когда ему попалась марка с божьей коровкой, карабкавшейся своими маленькими ножками по зелёному стебельку, – не выдержал и разревелся в солёную, иссечённую морщинами ладонь. Старик интимно поглаживает уголки конверта, потом марку, потом снова уголки с краями. И вот он смотрит в графу с именем отправителя – детским красивым почерком там выведено: «Бекки Тэтчер». Кромки глаз начинают полниться влагой; взгляд проскальзывает ниже. Тем же почерком: «Гарольду Эрл Тэтчер». Подушечки пальцев с тысячелетними древесными кольцами ласкают безымянные имена. Конверт. Конвертик. Иногда ты перетянут ленточкой, оканчивающейся миловидными бантиками. Но не этот. Хотя, это только первый, так что шанс ещё есть. Под навыкшимися руками отклеился треугольный язычок и запрокинулся назад. Промеж лицевой и задней бумажных щёк наверху
Тонкое письмецо изнывающе дрожит, ведь сейчас его участь заключена в одних только руках убитого горем почтальона. В эти минуты Кристоффель подобен археологу: точно ему удалось извлечь из многовековых наслоений обломок глиняной таблички, усеянной архаичными клинами, и теперь нужно обойтись с ней так нежно, как не обходился он со своей возлюбленной, павшей от злосчастной болезни больше десяти лет назад.
Почерк – такой же как на лице конверта: старательно выведенные буковки стоят ровно друг к дружке, взявшись за руки, детские миленькие петельки, маленькие «у» свешиваются крючочками, здороваясь со своими соседями и соседками снизу. Перед тем как приступить к чтению, Кристоффель поглаживает буковки, признавая в них что-то близкое сердцу, что-то глубоко родное; и только потом глаза его навостряются к началу письма, приготовившись начать неторопливую прогулку по строкам чьей-то души.
Любимому дедушке
Дорогой дедушка, пишет тебе твоя любимая внучка Бекки. На той неделе я с родителями ездила на озеро. Там была ещё семья. Мы поставили палатки и принялись купаться. На другом берегу папа со взрослыми ловил рыбу. Я познакомилась с девочкой Ребеккой и мальчиком Гуно. Он чёрненький и очень очень забавный. Мы вместе играли в догонялки, в палку да обруч и в индейцев вака вака. Для палки с обручем раздобыли ветку, а Гуно где-то раздобыл велосипедную шину. Потом мы готовили. Нас угостили жареной рыбкой с овощами и морковным соком. Нам было очень вкусно. Но Гуно объелся так что не мог бегать и нам с Ребеккой пришлось бегать вдвоём. Потом мы пошли спать в большую палатку. Каждый спал с мамой. В другой палатке поменьше разместилось два папы, мой и Ребекки. Папа Гуно спал в мешке на улице, но было не холодно. Утром мы ещё раз искупались, поиграли, покушали и поехали домой.
Мне очень жалко, что тебя не было с нами, с тобой было бы ещё веселее. Как твоё здоровье? Я очень верю, что всё хорошо. Мама сказала, что скоро мы приедем к тебе. Я приготовлю тебе твои любимые корзиночки с джемом, я уже научилась. Я люблю тебя дедушка и очень жду встречи.
Твоя внучка Бекки
Первое правило: отодвинуть письмо от глаз. Листок не может находиться под глазами, иначе бумага взмокнет и покроется волокнистыми пятнами с расплывающимися краями.
Второе правило: держать при себе полотенце или салфетку, иначе влажные ладони подпортят края. При нарушении первого и (или) второго правил – немедленно просушить листок.
Третье правило: полностью отдаться чтению.
Кристоффель натрудил этот маленький кодекс за всё время работы в «Калидум Литера» и неуклонно соблюдал его, хотя в последнее время стал иногда забываться… Но не сегодня. Сегодня письмо малышки «Бекки Тэтчер» избавлено от клякс-лужиц; значит, оно точно попадёт в первозданном виде к «Гарольду Эрл Тэтчер», к «любимому дедушке». Кап-кап-кап-кап. Солёные капельки просачиваются сквозь пальцы и падают на стол. Кап-кап-кап-кап. Кристоффель берёт заранее приготовленное полотенце, тщательно вытирает лицо, руки, затем стол, кладёт письмо обратно в конверт (сторону, которой лежало письмо в момент открытия, не забывает тоже) и, аккуратно смазав кончик верхнего треугольничка клеем, запечатывает конверт обратно и откладывает его в сторону. Следующий конверт, следующий опийный шарик для изнемождённого старика.
Этот строже, шершавее, деловитее. Не облицован ничем – только две короткие надписи, сделанные печатным стилем.
5-я Эмпайр-авеню
106/91-Оз/26-0017
Просперити менеджер
Райт Карлейль
Компания «Сион Клир Вессетерс» от лица уполномоченного представителя __просперити менеджера Райта Карлейля__ извещает вас о необходимости обеспечить участие миноритариев дочерней…
Деловая корреспонденция, от которой Кристоффелю становится только холоднее. Так что письмо аккуратно запечатывается и убирается в сторону. А вот и следующее: янтарно-вощаное, с дюжиной марок; почти на всех – шаловливый мальчик с крылышками натягивает тетиву, глядит куда-то ввысь с хитреньким личиком или просто сидит на мягком облачке, свесив пухлые ножки. Теперь не только руки, а весь Кристоффель начинает дрожать, не успев раскрыть конверт. Потому что понимает, что письмо – любовное. Значит, одна родная душа захотела сказать несколько тёплых слов другой родной душе. Старик памятует первое правило: конверт предусмотрительно отставлен чуть поодаль от глаз. И правильно: сгорбленные веки уже полны слёз и готовы вывалить тяжёлые градины, чтобы они покрыли собой лицо и моросили по только что протёртому столу. Не мудрено: каждое такое письмо напоминает Кристоффелю о его супруге, старушке Маргарет, которой вот уже десять лет как нельзя отправить и самую коротенькую весточку, ведь в сырой земле заканчиваются полномочия любой почты мира…