Пари
Шрифт:
— Ты рылась в моих вещах… — он говорит это так, будто расследование преступления уже случилось и приговор по мою душу был вынесен миллион лет назад.
— Да нет же!
— … иначе ты не узнала бы про кольцо, — не обращая внимания на мои слова, продолжает Лекс. — Знаешь, Викуль, сколько тёлок у меня было за эти три года?
На этот вопрос я не хочу отвечать даже мысленно.
— И знаешь, сколько из них шарились по моим карманам после перепихона?
Я продолжаю молчать, потому что на этот раз мне нечем защищаться. Да и что говорить, если
— И ты, как обычно, решила мне поднасрать, — заканчивает Лекс. Брезгливо отодвигает тарелку, зовет официанта и просит принести счет. Еще и торопит его вдогонку. — Ты получишь свое бабло, Виктория. Даже с процентами, потому что я привык быть щедрым с работниками сферы обслуживания.
Если бы он просто назвал меня проституткой без использования словесных выкрутасов — я и то не чувствовала бы себя настолько раздавленной и униженной. Мной только что как будто вытерли очень, очень грязную обувь.
— И не только в этом, да, Вик?
— Лекс, я правда… не… специально. — Меня так душат слезы, что это практически мешает говорить. Но какая разница, потому что он все равно не поверит мне, даже если небеса разверзнуться и Боженька лично признает меня невиновной? Какой дурой я была, когда размечталась, что между нами возможно новое начало. Не зря Лекс все время высмеивает мой маленький мозг — вот, доказательство. Но хоть он все равно меня не услышит, зачем-то все равно продолжаю оправдываться: — Лекс, я правда…
— Ты и «правда» в одном предложении? Смешно, Вик, очень смешно.
Он посмеивается, забирает у официанта счет и почти не глядя на сумму, оставляет несколько крупных купюр. Потом снова пристально на меня смотрит, подхватывает мой устремленный на его пухлое портмоне взгляд. Ни о чем таком я и близко не думаю, но когда ты уже и так во всем виновата — какая разница?
— Значит, пять тысяч, — он снова растягивает слова.
Если бы я не нуждалась в деньгах на моих «детей», то послала бы его прямо сейчас. Лучше есть из мусорного бака, чем терпеть такое унижение от человека, который… так ловко обвел меня вокруг пальца всего-то парой красивых жестов.
— Я дам пятьсот за имя человека, на которого ты работаешь.
— Пятьсот… тысяч? — машинально переспрашиваю я, потому что моя и без того пустая голова окончательно ломается. Он хочет, чтобы я назвала его имя? Еще одна форма моего уничижения, типа, он мой работодатель и хозяин? — Я работаю на тебя, Лекс.
— Не не не, солнце, на меня ты с сегодняшнего дня больше не работаешь, забыла?
— Лекс, я не понимаю, о чем ты. — Я обхватываю виски ладонями, опасаясь, что голова вот-вот треснет.
— Тебе не надоело валять дурака, Вика? Ну серьезно?
Понимай я хотя бы примерно, что он от меня хочет — я, возможно, и не отказалась бы нарочно подергать его за усы,
— Лекс, я правда не понимаю…
— Правда? — грубо перебивает он. — Ты все время это говоришь — правда, правда, правда… На воре и шапка горит, да, Викуля?
Бессмысленно напоминать ему, что я просила так меня не называть — он только еще чаще начнет это делать, мне назло. Хотя, какая разница, если эта наша встреча — последняя? Может, воспользоваться случаем и высказать ему все, что я о нем думаю?
— Яновский, я понятия не имею, о чем ты говоришь, но, если тебе нравится думать, что в перерывах между исполнением своих служебных обязанностей в «Гринтек» работала доставщиком пиццы — кто я такая, чтобы тебя разубеждать.
— Пятьсот тысяч, Виктория. Получишь любым удобным тебе способом, в любой удобной тебе валюте. Просто назови имя — и твоя жизнь снова превратиться в сказку.
— А твоя, Лекс, превратится в кошмар, если через пять минут на моем счету не будет тех пяти, на которые мы с тобой договорились.
Я быстро нахожу в телефоне страницу его драгоценной невестушки и сую ему под нос. Лекс несколько секунд тупит в экран, а потом со злостью поджимает губы. Я предусмотрительно сую телефон в сумку, а сумку накидываю на плечо. Если Яновский попытается его отнять — ему придется для начала избавиться от моей руки, а делать это в публичном модном месте ума не хватит даже ему.
— Ты думал, что у тебя все покрыто завесой тайны, да? — наступает моя очередь язвить. Ну его… в пень! Раз сегодня наша с ним лебединая песня, то на прощанье я хотя бы отведу душу. — Типа, если ты засрал ей голову, почему нельзя выставлять ваши совместные фотки, то никто не узнает, с кем встречается завидный холостяк Алексей Яновский? Серьезно? А шутку о том, что каждая женщина — целый Джеймс Бонд в юбке, ты тоже, наверное, не слышал?
Лекс обдает меня новой смертельной порцией презрения, но сейчас мне уже все равно.
Вернусь домой, закроюсь на ключ и дам себе ровно три дня погоревать. Выплачу все то дерьмо, которым Яновским полил мои к нему чувства, а потом запрещу своему сердцу даже вспоминать о том, кто это такой.
— Есть предел твоей подлости, Лисицына? — Лекс опускает взгляд в свой телефон, делает несколько жестов пальцами и тоже показывает мне экран, на котором сумма в десять раз больше той, которую я запросила.
— Я просила пять, Яновский. Барские замашки оставь для невестушки.
— Обещанные чаевые, Викуля, не более.
— Переведешь хоть на одно евро больше, — успеваю остановить его до того, как он нажмет клавишу отправки денежного перевода, — и минуту кусок нашего совместного пикантного видео в ту же секунду полетит к твоей ненаглядной.
— Ты головой стукнулась что ли? — Но делать перевод не спешит.
— Пять тысяч евро, Яновский. Заставишь меня повторить это снова — ты знаешь, что будет.