Пария
Шрифт:
Я снова услышала смех; казалось, он доносился снаружи. Леденящий ужас снова сковал меня.
— Думаю, у нас нет выбора, — заключила я. — Покажите его нам.
Элаис Каторз подхватила позолоченный канделябр, и повела нас в холл. Ее движения выглядели довольно нервными. Одной рукой она поднимала подсвечник, другой — поддерживала длинный трен своего платья. Мы шли следом. Юдика и я следовали за ней по пятам. В руке Юдики был лазерный пистолет, который он наставил на мамзель Каторз, а я — держалась рядом, помогая ему идти. Я даже не взяла с собой кутро, захваченный в базилике.
За нами следовали встревоженный
В поместье Лихорадка царила тьма. Было уже поздно. Несколько слуг появились перед нами, привлеченные нашим движением, но Юдика недвусмысленно дал мамзель Каторз понять, что нам не нужны посторонние.
Она приказала им вернуться восвояси, и они подчинились.
Мы шли через холл, половицы скрипели под нашим весом. Лукрея заговорила, стала задавать вопросы, но Лайтберн приказал ей умолкнуть.
Темнота казалась неестественно-плотной. За стенами старого дома ночь укрыла черные деревья, сплетя их ветви в вуаль непроницаемой тьмы. Мы слышали, как ветки царапают по крыше и оконным стеклам под порывами ветра с болот, раскачивавшего невидимые во мраке деревья. Звук был словно от полчищ крыс, покидающих гибнущий в пучине корабль. Или словно маленькие дети играют в догонялки в комнате, расположенной этажом выше.
Мы подошли к закрытым двустворчатым дверям. При свете свечей было заметно, насколько они старые — потускневшие медные ручки, потертые и поцарапанные наличники.
— Открывайте, — приказал Юдика. Ему стоило немалого напряжения держаться прямо — и от этого он снова раскашлялся. Я вздрагивала каждый раз, когда слышала колючее статическое потрескивание, исходящее из его горла.
— Констан? — произнесла Элаис Каторз. Лайтберн позволил пьяному художнику выйти вперед. Он вытащил из кармана плаща большой тяжелый ключ и отпер двери. Мы вошли внутрь.
— Aula magna [3] , — произнесла она.
За дверями располагалось большое просторное помещение. Я вообразила, что когда-то это был банкетный зал или официальная столовая, где проводились приемы — но сейчас большая часть мебели, включая и большой банкетный стол, отсутствовала. Именно здесь хозяева имения хранили работы Шадрейка.
3
Aula magna — большой зал, большая комната, гостиная (прим. пер.).
Стены были сплошь увешаны картинами. Элаис Каторз велела Лукрее обойти весь зал и зажечь множество свечей от ее канделябра. Свет становился все ярче, и мы смогли разглядеть многоцветное безумие окружавших нас творений.
Я не могу описать эти картины. Сказать по правде, у меня нет ни малейшего желания делать это — но даже если б я хотела, вряд ли мне удалось бы найти подходящие слова. Реальность, изображенная на них, была искажена, словно ее наблюдали через его зрительное стекло. Эти картины были плотью и кровью — но эта плоть и кровь превращалась в неодушевленное мясо, в жидкость, в дым. Серые фигуры, темные, как графит, и плоские, как сланцевые плитки, корчились и извивались. Их анатомия при ближайшем рассмотрении, выглядела мало похожей на человеческую, хотя фигуры явно принадлежали людям. Они казались древними, примитивными, словно некие изначальные органические формы, застигнутые в разгар разнузданной оргии, безумного и бездумного совокупления,
И вместе с тем, эти картины, казалось, изображают знакомые мне места и людей, которых мне приходилось видеть — это были словно какие-то смутные воспоминания, которые я не в силах определить, сделав более ясными. Я бы сказала, что это были картины мира, который мы знаем — но в облике, который мы не в силах увидеть. Это были изображения вожделения и алчности, скупости и невоздержанности — низменных желаний, воплощенных в зримом облике, который человеку не дано увидеть.
И слава богу, что не дано.
— Что за мерзость вы сотворили? — судорожно выдохнул Лайтберн. Даже Лукрее было отчетливо не по себе. Шадрейк выглядел весьма довольным своей работой, но общая реакция, похоже, смутила его.
— Я лишь рисовал, то, что мне позволили увидеть, — ответил он.
— Тогда у вас не должно быть права видеть, — заявил Проклятый.
— Но именно этого они хотели! — жалобно взвыл Шадрейк.
— Кто? — не поняла я. — Владельцы Лихорадки?
— Вообще все, — запротестовал Шадрейк.
— Зачем вы привели нас сюда? — спросил Юдика. — Чтобы вызвать у нас тревогу? Отвращение? Или просто чтобы отвлечь нас?
Он прицелился из своего пистолета в голову мамзель Каторз.
— Покажите нам дитя!
— Это я и собираюсь сделать! — заверила она. — Он находится дальше! К нему надо идти через этот зал, мимо картин.
Она печально посмотрела на меня.
— Они его успокаивают, — добавила она.
Потом она двинулась дальше, к концу галереи aula magna, открыла расположенную там дверь. Я услышала, как она говорит что-то, обращаясь к невидимому собеседнику.
А потом прозвучал ответ.
Мужской голос, мягкий и мелодичный, как негромкая музыка, произнес:
— Ну конечно, Элаис, пусть войдут, если хотят посмотреть.
Я вошла в дверь вместе с Юдикой. Элаис Каторз стояла на пороге большой гостиной. На стенах здесь тоже висело множество картин — безумные фантазии Шадрейка. Комнату заливал свет множества высоких тонких свечей и круглых висячих светильников. Пол, казалось, был устлан лепестками роз — тысячи нежно-розовых лепестков были разбросаны повсюду, покрывая пол, собираясь в кучки, словно сброшенные по осени листья. На полу красовалась огромная керамическая чаша — почти что бассейн, достаточно большой, чтобы можно было стирать в нем одежду; казалось, он был наполнен черными чернилами. Кроме них здесь стояло огромное кресло — настоящий трон из резного дерева обитого богатой тканью, с высокой спинкой и большими, широко распростертыми подлокотниками. Две длинные ленты из золотистого шелка свешивались с одного из подлокотников, вились и петляли по усыпанному лепестками полу.
В кресле устроился мужчина. Он выглядел очень сильным, с великолепной мускулатурой. Он был обнажен, если не считать набедренной повязки, что прикрывала его чресла. На его теле не было ни единого волоска, а кожа блестела от ароматического масла — он словно только что вышел из купальни, чтобы оказаться в объятиях возлюбленной. В одной руке у него был кубок, в другой — книга; он раскинулся в кресле самым расслабленным образом.
Его зрачки были золотистыми. Он поднял на нас взгляд. На его губах играла улыбка — и при виде нас она стала еще шире, открыв прекрасные, белоснежные, как алебастр, зубы. Я почувствовала, как Элаис Каторз вздрогнула всем телом.