Парижане и провинциалы
Шрифт:
Мало-помалу его голос слабел.
«Дорогой полковник, — проговорил он, — мне необходимо сказать несколько слов сыну».
Я приблизился.
«Друг мой, — обратился он ко мне, — когда от нашего состояния ничего не останется, вспомни, что у тебя есть во Франции брат и триста тысяч франков».
Я плакал.
«Ну вот! — промолвил он. — Я думал, что породил мужчину».
«Нет, отец! — вскричал я. — Вы произвели на свет всего лишь сына».
Появилась моя мать, бледная, испуганная. Одной из последних узнала
Она бросилась в объятия раненого.
Он склонил голову ей на грудь и произнес всего три слова: «Я тебя ждал!» Затем, выпрямившись, последним невероятным усилием он сказал, обращаясь к окружавшим его: «Товарищи, спасите родину!»
Затем отец упал: он был мертв.
Вся армия надела траур, и это не была простая формальность, предписанная правилами; это был подлинный траур, который касается не только одежды, но и сердец.
Всего один человек умер, но каждому оставшемуся в живых казалось, будто он потерял отца или друга.
Человеческая признательность была беспомощна перед этой славной могилой. Поэтому правительство ограничилось изданием следующего указа:
«Монтевидео, 10 февраля 1844 года.
Как только армия, осаждающая столицу, будет разбита, тело графа де Норуа перенесут на то место, где он был убит, и там ему будет воздвигнут памятник за счет государственной казны, на котором выбьют его имя, дату смерти и его последние слова: «Товарищи, спасите родину!»
Пачеко-и-Обес».
Тело отца обернули в знамя его полка.
Я выжидал, выполняя завет отца, наступления критического момента.
И вот, когда министр финансов отдал приказ чеканить осадную монету и пожертвовал ради этого все свое столовое серебро и его примеру последовали остальные министры и все жители Монтевидео, я отнес три последние серебряные вещицы, оставшиеся у нас, на Монетный двор: распятие, принадлежащее моей матери, и две шпоры моего отца.
После этого я сказал себе: «Пришло время отправляться во Францию». И вот я здесь!
Мадлен с восхищением смотрел на молодого человека. Узнав о смерти своего друга, он вытер слезу.
— И каковы же теперь ваши намерения? — спросил он дона Луиса.
— У меня их нет, — ответил дон Луис. — Но я могу вам сказать, каковы были намерения моего отца.
— Слушаю вас.
— Он собирался оставить половину состояния моему брату и увезти с собой другую половину. Сто пятьдесят или двести тысяч франков золотом в данное время равняются миллионам в Монтевидео.
— Я прошу у вас десять минут, чтобы сообщить вам ответ Анри, — сказал Мадлен.
И, поклонившись молодому человеку, он вышел. Через десять минут Мадлен вернулся.
— Ну что? — спросил латиноамериканец.
— Вот ответ Анри, господин граф: «Все принадлежит моему брату,
— Брат мой! Брат мой! — вскричал молодой человек со слезами в глазах и в голосе. — Где же ты? Я хочу обнять тебя!
При это братском призыве дверь распахнулась и Анри, совершенно потерянный, бросился на грудь брату!
XXXVI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ ТО, О ЧЕМ ОН УЖЕ ДОГАДАЛСЯ РАНЕЕ
Мы говорим «совершенно потерянный» — потому что Анри, утративший все состояние, не имел больше никакой надежды жениться на Камилле.
Господин Пелюш не принадлежал к числу людей, которые ставят себе в заслугу высокие чувства и в глазах которых большое сердце может заместить большое состояние.
Анри, взволнованный, преследуемый грустными предчувствиями, покинул гостиную, где все собрались для подписания контракта. Напрасно он пытался расспросить мэра Вути — тот ничего не хотел говорить. Поэтому Анри в конце концов пришел на ферму, чтобы разузнать о случившемся у своего крестного.
Мадлен, выйдя из столовой, встретил его на кухне. И там, посоветовав ему оставаться мужчиной, за несколько минут пересказал крестнику то, что дон Луис излагал ему самому в течение часа.
Анри не колебался ни минуты и дал свой ответ, который Мадлен передал его брату.
Мы уже слышали крик, который исторгло сердце дона Луиса.
Мадлен оставил молодых людей в объятиях друг друга и, задумчиво опустив голову, направился к замку.
Входя за ограду, он увидел на крыльце г-на Пелюша, беседующего с г-ном Редоном. Судя по его энергичной и оживленной жестикуляции, было очевидно, что достойный продавец цветов испытывает сильнейшее волнение.
Он пытался, подобно Анри, добиться от мэра Вути каких-либо разъяснений; но, то ли ничего не зная, то ли нечего не желая говорить, достойный магистрат хранил молчание.
— Наконец-то, — сказал г-н Пелюш, заметив своего друга Мадлена, — возможно, нам все же удастся что-нибудь узнать.
И с важным видом, какой он умел принять в торжественных обстоятельствах, г-н Пелюш ступенька за ступенькой спустился с крыльца: прямые и натянутые, как струна, ноги твердо печатали шаг, ладони отбивали на груди такт, а губы насвистывали воинственный мотив.
— Ну! Что с контрактом? — спросил он. — Что с церемонией?
— Ее отложили, дорогой мой Пелюш, — ответил Мадлен.
— А-а! И надолго?
— Очень боюсь, как бы это не было до греческих календ.
— Я часто слышал, как должники употребляли это выражение, но никогда не знал его истинного смысла. Ты бы очень меня обязал, просветив на это счет, — заносчиво заметил продавец цветов.
— Ну что ж, дорогой мой Пелюш, его истинный смысл ты поймешь, когда я сделаю тебе одно признание.