Парижане. История приключений в Париже

Робб Грэм

«Искусство портного – печальное выражение! Разве человек, который совершенствует свою технику наложения стежков, получает тем самым право гордо стоять рядом с нашими художниками и утверждать, когда слышит имена Давида, Жироде или Горация Верне: «Я тоже художник!»? Нет и тысячу раз нет. Ему не следует говорить так, рискуя вызвать улыбку у всех на губах».

В возрасте двадцати трех лет он понял, что его мечты о поэтической славе обратились в пыль. Самое длинное его стихотворение было написано для господина Роже, имя которого появилось на стенах и автобусах по всему Парижу. Господин Роже любил рекламировать свою продукцию в романтических стихах и платил один франк за рифмованное двустишие. Ода Анри была написана от имени графини, которая обращалась к своей подруге и могла теперь снова выйти на люди благодаря полному

рту зубов из клыков гиппопотама. Это была его самая читаемая публикация:

Случилась ужасная катастрофа — Нет ничего хуже: у меня выпали зубы. РОЖЕ! Любовью своего мужа я обязана тебе, Ты вернул гармонию в дом. (Мужчины ведь любят не женщину, а идол.) Под твоей рукой, соперницей Природы, Без золотой нити, крючков и скоб Наши нежные челюсти становятся сундуком сокровищ! Я попрощалась с милыми приключениями юности, Когда ты, моя дорогая, рассказала мне о его зубных протезах. Пусть ЕГО имя навсегда останется в моем сердце, РОЖЕ! Без твоего мастерства я бы умерла Или жила бы вечной затворницей в доме своем, Беззубая вдова при супруге живом!

Так как муза начала терять аппетит к таким виршам, хорошо, что ее поэт нашел другой источник доходов. Некий граф Толстой взял его к себе в качестве секретаря на небольшое, но регулярное жалованье. И хотя молодой человек часто болел и лежал без дела на больничной койке, граф Толстой счел, что благодаря близкому знакомству с политическими клубами и подпольной журналистикой в Латинском квартале Анри Мюрже являлся отличным информатором для царской шпионской сети.

К моменту свершения великого события личная жизнь Анри была в таком же плачевном состоянии. Датская «сильфида в бархате», которая проспала две ночи в его кресле, упорхнула, пожаловавшись общему другу, что он физически не амбициозен («что только показывает, какая я дура»). Тяжеловесная субретка («двести фунтов, не включая юбки») отпугнула его разговорами о свадьбах и младенцах. Поиски «узаконенной любовницы», которая выйдет за него замуж «в тринадцатом округе» – как говорили, когда в Париже их было всего двенадцать, – были долгими и бесплодными. Даже самый оригинальный его план свелся к нулю: директор приюта для девочек в Сен-Этьен-дю-Мон не получил его прошение подобрать ему жену.

Поэтому со смесью восторга и облегчения весной 1846 г. он нашел создание, посланное ему небом через предместье Сен-Дени, которому, казалось, суждено было наполнить его сердце радостью, а карманы – деньгами.

3

Редакция газеты, 1846 г.

Во вторник 5 мая, чуть позже, чем он намеревался, Анри Мюрже перешел на правый берег Сены и повернул на оживленную улицу между пассажем Панорам и фондовой биржей. У дома номер 36 по улице Вивьен указательный палец руки-таблички направил его вверх по лестнице туда, где было написано «Корсар-Сатана».

Его сердце начало сильно биться еще до того, как он начал подниматься по ступеням. В то воскресенье он возвратился в Париж, витая в облаках, в сопровождении друзей, которые вполне приземленно сели в автобус 9-го маршрута. Они дышали свежим воздухом в Буживале на берегу Сены, куда продавщицы из магазинов и фабричные рабочие приходили напомнить себе о том, что есть солнце, и где на берегах можно было увидеть множество мольбертов художников.

Шамфлёри – робкий молодой писатель с кошачьими усами – привел с собой свою подругу Мариэтту. Их соратник по богеме Александр Шан, который был известен горстке людей искусства и нескольким сотням раздраженных соседей как автор симфонии «О влиянии синего на искусство», привел свою любовницу Луизетту. По отзыву Анри, она была типичная гризетка (так называли работающих девушек, потому что они носили одежду из дешевой серой ткани; gris – серый). Она ездила по городу, вися на задней стенке экипажей, зарабатывала изготовлением

искусственных цветов и привязывалась к веселым молодым людям, пока у тех не кончались деньги. Было известно, что она отдалась своему женатому домовладельцу вместо внесения месячной арендной платы, а затем шантажировала его, чтобы не платить и следующий месяц. Подобно большинству девушек на своей фабрике, у нее были зеленые руки – от красителя с содержанием мышьяка, который использовался для изготовления лепестков искусственных цветов. Это была однообразная и плохо оплачиваемая работа. Каждая девушка выполняла одну операцию и никогда не видела в законченном виде цветы, украшавшие столы и бальные платья дам, мужья которых заигрывали с «цветочницами».

Они лежали на траве и обсуждали щекотливое искусство выплачивать долги не тратя денег, когда появилась подруга Луизетты с фабрики под руку с молодым архитектором по имени Крампон. Анри вынул трубку изо рта и обернулся, чтобы посмотреть.

На ней было голубое муслиновое платье в горошек, стянутое на талии лентой, которое шло к ее синим глазам. Ее ботинки были плотно зашнурованы поверх белых чулок. Ее рукава «фонариками» и белый воротничок были тщательно пришиты при свете свечи за те несколько часов, которые оставались после работы. Подобно всем девушкам-«цветочницам», она была бледна как смерть, но недостаточно бледна, чтобы не были видны ее шрамы. Ее лицо было испорчено оспой. Друг Анри позже сравнил его с медовым тортом, потому что тот сладкий и с рябой поверхностью.

В тот день ее сопровождал господин Крампон, который встретил ее на улице случайно – так он думал, – когда она пыталась найти ключ от своей квартиры. На самом деле на тот момент у Люсиль Луве не было постоянного места проживания. Пять лет назад она ушла из мясной лавки отца на улице Сен-Дени и вышла замуж за сапожника, жившего в том же квартале, господина Полгэра, который бил ее и донимал до слез. С той поры она жила на чердаках в Латинском квартале, в приютах для бедствующих женщин, а иногда в домах, расположенных в глухих закоулках, где прелести даже самых некрасивых «цветочниц» ценились в полной мере.

Она никогда не улыбалась. Если у нее и было когда-нибудь чувство юмора, она потеряла его или, как мог бы сказать Анри, она засунула его куда-то или отнесла в ломбард в надежде когда-нибудь выкупить его. Но в Буживале тени от листьев и солнце рисовали на ее лице выражения, которые очаровали бы художника. Глаз Анри – более смелый, чем он сам, – изучил ее от макушки до пят, ослабил ленту вокруг ее талии и углубился в лес ее каштановых волос. Не говоря ни единого слова, она дала понять, что это изучение не оскорбило ее.

В тот вечер, возвращаясь в Париж, господин Крампон несколько отстал от остальной компании, и Анри остался наедине с Люсиль.

Теперь, два дня спустя, поднимаясь по лестнице дома номер 36 и сжимая в руке свернутый в трубочку лист бумаги, Анри все еще пребывал в состоянии, как он называл его, «дикого опьянения». Он прошел мимо старого солдата на лестничной площадке, который не пускал разгневанных читателей и охотно пропускал актрис и политиков, несущих взятки. Затем прошел по коридору, где мужчины в рабочих халатах читали гранки и ели жареную картошку, и вошел в большой кабинет, который выглядел как школьный класс через несколько дней после переворота, устроенного учениками. Около двадцати молодых людей различной степени потрепанности и щеголеватости сидели и полулежали вокруг стола, покрытого зеленым сукном. В дальнем конце комнаты стоял книжный шкаф без книг, а на стене висела иллюстрированная карта всемирной истории, на которой все рамки с именами и датами были неутомимо залеплены сургучом. Высокий пожилой мужчина в темных очках с зелеными стеклами расхаживал от одной группы людей к другой, крича, как актер бульварного театра, и хватая листки бумаги.

– Дайте-ка взглянуть… «Даю слово!» – сказала на днях актриса, известная своими тесными связями с министерством…» Чушь! В корзину… Что это такое? Скажите еще раз. «Кредиторы – они как женщины?…»

– Им всегда мало вашей любви.

– Это неплохо. Запишите это. Сейчас два часа. В типографии ничего нет!.. Ах, я забыл… Господин Бодлер – гений, мы не можем ожидать от него, что он станет пачкать свои руки чернилами…