Парижане. История приключений в Париже

Робб Грэм

Маленькой семье нужно было жить, а господин Сен-Альм требовал у него рукопись для сдачи в печать. Анри подсовывал все более интимные части своей жизни, еще теплые и кровоточащие. Он продал все случаи неверности Люсиль «Корсару-Сатане» и стал, в сущности, ее литературным сводником. Если бы Мими оставалась дома и штопала его носки, рассказы иссякли бы. Они были бы бедными, но счастливыми или, что более вероятно, умирали бы уже в приюте. Это возымело любопытное действие на его сочинительство. За веселыми сценами чердачной жизни он начал прорисовывать в общих чертах тот другой мир, который никогда не упоминался в печати – мир разочарованных «художников» с небогатой голодной фантазией, провинциальных бизнесменов, сидевших в одиночестве в танцевальных залах, и студентов, приехавших

в Париж с деньгами своих родителей и желавших провести месяцы учебного безделья в компании домохозяйки-проститутки, прежде чем вернуться домой, чтобы оплодотворить выбранную девственницу. Он использовал «приключения» Люсиль, чтобы тактично дать мимолетное представление о неизвестной стороне Латинского квартала, где нелегальные брошюры, вроде «Жизнь холостяка в меблированных комнатах», рекламировали дешевые больницы, в которых акушерки учились своему ремеслу, «механические корсеты» гарантировали сокрытие уличающих обстоятельств и как дешевую альтернативу детоубийству предлагали «напитки для аборта».

Конечно, он мог только намекнуть на это в газете, а некоторые подробности приходилось изменять ради романтического вымысла. В одной из сцен Мими, устав от голодной жизни на чердаке, исчезла с виконтом приблизительно в то же самое время, когда реальный Анри написал своему другу: «Моя жена ушла, чтобы выйти замуж за одного военного, который хочет перерезать мне горло, против чего я возражаю». К своему удивлению, он увидел, что его эфемерная героиня превращается в существо материальное: «Ее черты были не лишены некоторой утонченности и, казалось, освещены мягким светом ее ясных голубых глаз, но в моменты скуки или дурного настроения в них было выражение почти кровожадной жестокости, в котором физиономист мог бы увидеть признаки глубокого эгоизма или бесчувственности». Родольф тоже становился опасно реалистичным: он ударил свою любовницу, когда она уходила от него и когда она вернулась, как уличная кошка, мурлыча и ластясь. При отсутствии опия насилие было тем наркотиком, который вызывал слезливые примирения и способствовал долгим неутолимым ночам, когда Люсиль была так же красноречива в постели, как Анри на своих страницах. В завуалированных формах он описывал их сражения и свою агонию ревности; он писал о розовых ноготках, которые раздирали его сердце, и размышлял о том, почему Мими продолжала возвращаться к Родольфу и почему он позволял ей возвращаться.

После восьми месяцев ада он подвел итоги: шесть «Сцен из жизни богемы» составили сто франков, несколько сломанных украшений и разбитый стул, заложенную в ломбарде полку, на которой стояли его поэтические сборники, и чувство, что злость и ревность – это все, что осталось от его страстной молодости.

Они так много раз прощались друг с другом, что он не мог вспомнить, кто из них решил положить этому конец раз и навсегда. Они обсуждали это целый день, пребывая в необычно спокойном состоянии. Анри достались украшения и стул, а Люсиль – «античная» статуэтка Гомера, которую она купила однажды, чтобы доказать, что не совершенно бесчувственна к литературе.

Они провели последнюю ночь в постели. Он отвернулся от нее и закусил подушку. Она слышала, как он рыдает во сне. Утром она подождала, пока он проснется. Она сказала, что у нее нет планов, чему он не мог поверить. Когда они расстались, он поцеловал ей руку и увлажнил ее слезами. Она могла бы позволить ему поцеловать ее как следует, если бы он попытался. Затем она открыла дверь и пошла вниз по лестнице.

В тот вечер Шамфлёри отвел его в ресторан, где он выпил бутылку ее любимого вина. Когда он пристально смотрел на сладкую красную жидкость полными слез глазами, то, к своему удивлению, обнаружил, что ее лицо уже начало сливаться с другими лицами, которые он любил раньше.

Однажды в конце ноября, сидя за деревянным столом в читальном зале между завшивевшим школяром и консьержкой, с головой ушедшей в роман, она открыла «Корсара-Сатану» и увидела стихотворение, которое он вставил в свою самую последнюю «Сцену из жизни богемы». Она предположила, что он написал ее в тот день, когда они расстались. (На самом

деле это стихотворение было написано три года назад для другой женщины, но оно хорошо подходило к ситуации.) К тому моменту, когда она уходила из читального зала, она знала это стихотворение наизусть.

У меня кончились деньги, что значит, моя дорогая, Что мы должны обо всем забыть. Я так старомоден, что ты и слезинки не прольешь, Мими, ты забудешь, что мы вообще встретились. Ах да, у нас были счастливые дни — Не говоря уж о ночах. Дорогая, это так, Они были недолги, но так все устроено: Самые прекрасные дни тоже самые короткие. Пусть те, кого соединил Господь, расстаются; Опустим занавес, закончив нашу песню, Ведь очень скоро ты выучишь новую роль И поднимешь его для новой любви.

А новой любви не было. Люсиль вскоре должно было исполниться двадцать пять: это был возраст, когда, как считалось, у женщины молодость уже ушла. Она позировала в неотапливаемых мастерских для художников, которым нужно было написать грудь или нижнюю часть туловища. Она сидела со своими подругами на углу улицы, пила с ними вино и иногда делила с ними клиентов. Она впала в отчаяние, вернулась в старый квартал к запаху вареных потрохов и стуку молотка сапожника. На фабрике искусственных цветов она нажимала на резиновую подушечку, которая делала лепестки мягкими и похожими на живые. Она выпила бутылку моющего средства и стала ждать, чтобы прошло время. Но, подобно домовладельцу со счетом за неуплаченную квартирную плату, жизнь отказалась отпустить ее.

Иногда она думала о чердаке, на котором они вдвоем сидели и дрожали над последней едой, состоявшей из хлеба и сардин. Она вспоминала его ревнивые вопросы и руку, ударившую ее по лицу. Она думала о перчатках, которые нарочно оставила в его комоде. Однажды она случайно столкнулась на улице с Александром

Шаном, и он рассказал ей о новой девушке Анри. Ее звали Джульетта: Анри любил целовать ее волосы прядь за прядью. Она подумала, что если она когда-нибудь вернется и застанет там новую девушку, то ляжет на кровать и распустит волосы – и больше ничего. Она запустила руку в свою густую каштановую гриву и сказала: «Повезло ему, что он не пробовал делать это со мной, иначе нам пришлось бы оставаться вместе до конца жизни».

5

Чердак и больница, 1848 г.

Даже летом улица Мазарини была темной и сырой; зимой она была похожа на подземелье. Дневной свет заслоняли многоквартирные дома и купол Института, который охранял выход к реке. Новая комната Анри в пансионе, расположенном в доме под номером 70, подходила его почтенной внешности. В ней был лысеющий соломенный стул и тускнеющее зеркало. Кровать была не шире книжной полки.

Джульетта ушла искать нового Ромео. Цена на хлеб росла, и голодные крестьяне с трудом привозили его из сел. Как обычно, когда люди стоят в очередях в ломбарды, начинаются разговоры о революции. Соседа Анри по пансиону господина Прудона в любой час дня и ночи посещали серьезные люди с длинной бородой в элегантных потертых пальто.

Он лежал – или, скорее, балансировал – на кровати, размышляя, как потратить пятьсот франков, которые он неожиданно получил от благотворительного фонда Французской академии, когда раздался стук в дверь.

Это была не совсем та Люсиль, которую он знал когда-то. Он посторонился, чтобы дать ей пройти. После попытки самоубийства она выглядела потрясающе привлекательно, словно очистившись дезинфицирующим средством. Ее изрытое оспой лицо было гладким, будто восковым. Туберкулез увеличил ее голубые глаза и придал им выражение детской невинности.