Парижанка
Шрифт:
Советник Равиньян ощетинился, как дог, и принялся возражать резким тоном:
– Очистка, произведенная республиканцами, потопила прежнюю магистратуру в потоке присяжных поверенных и адвокатов больших городов, которые не обладали ни компетентностью, ни авторитетом, что разом нанесло удар всему составу судебного ведомства и самым плачевным образом пошатнуло его строй… Честь магистратуры, наследница прекрасных и благородных парламентских традиций, побуждала к непокорности распоряжениям властей.
– Хе, хе, – подхватил Этьен, – слыхал я про некоего Людовика XIV, который вошел в парламент с охотничьей
– А затем, – вступился Буасси, – разве не было еще некоего Лафонтена, который сказал:
И по тому смотря, могуч ты или жалок,Ты будешь прав иль обвинен в суде.Значит, нам не стоит особенно горячиться ради прекрасных глаз этой важной дамы – магистратуры. Неоспоримо то, что хорошие люди и благородные умы встречаются повсюду. Но несносно то, когда обществу навязывают благоговение перед какой-нибудь корпорацией огульно. Неподкупность судей не может быть возведена в догмат, как и непогрешимость врачей, целомудрие священников или неустрашимость солдат… Вот в чем суть!
– Ну, уж извините! – воскликнул полковник Тузар. – Я протестую!.. Военные, черт побери, не моргнув глазом, рискуют жизнью во всех частях света под знаменем Франции, и было бы смешно отказывать им в чести!..
– Позвольте, они преспокойно покидают службу, когда находят ее невыгодной!
– Вы оскорбляете армию!
– Вот тебе раз! Я так и знал.
– Господа, пожалуйста!.. – вмешалась госпожа де Ретиф, с беспокойством видя, что ее гостиной грозят ужасы полемики.
– Уважайте военных, – весело сказала госпожа Тонелэ, – перед вами, довольно невежливыми штатскими, у них есть одно громадное преимущество…
– А какое именно?
– Их мундир!
– Вот отличное заключение спора, – подхватил, смеясь, Буасси. – Известно, что женщины всегда будут на стороне армии!
– Послушайте, – сказал Этьен, – справедливость прежде всего. Военные – славный народ, получающий сравнительно жалкие гроши за работу, часто опасную и всегда трудную и тяжелую. Если не вознаграждать их за это известным почетом, уважением, даже славой, военное ремесло сделается чересчур неблагодарным!
– Вот еще, стоит их жалеть! – перебил Бернштейн. – Все военные делают отличные партии. Молодые девушки стремятся замуж непременно за офицеров.
– А когда выйдут, то не перестают пилить своих мужей до тех пор, пока они не подадут в отставку.
– Полноте, – презрительно произнес Тузар, – дамским идеалом была национальная гвардия, которая носила мундир, не зная тягости военной службы.
Во время этого спора Томье подсел к Жаклине на диванчик для двух персон, стоявший в углу гостиной, и ласкающим голосом убаюкивал беспокойство молодой женщины.
– Вы здесь красивее всех сегодня вечером, Жаклина; другим далеко до вас. Ваше платье восхитительно к вам идет, а цвет лица у вас несравненной нежности.
Она наклонилась к нему, как будто для того, чтобы лучше слышать, а он коснулся слегка ее уха своими губами. Томье в то же время украдкой наблюдал за Розой, которая заканчивала свои
– Так, значит, я вам нравлюсь немного? – спросила Жаклина, обрадованная похвалой.
– Гадкая, вы сами отлично это знаете! – и он переменил разговор: – Этьен говорил сию минуту, что вы собираетесь в конце этой недели в Трувиль, если жара будет продолжаться… Вы сговорились с ним насчет этого переселения?
– Да ведь мы всегда покидали Париж к концу июня! Впрочем, все наши знакомые собираются уезжать… Варгасы и Тонелэ наняли дачу в Вилье; мы поселимся близко друг от друга. А не знаете ли вы, Превенкьеры будут жить летом в той же стороне?
Томье ожидал этого вопроса и ответил без малейшего смущения:
– Право, мне неизвестны их планы… Валентина их, пожалуй, знает… Куда она собирается? Говорила ли она вам?
– Она, вероятно, приедет погостить на несколько дней к Варгасам… А затем намерена поехать в Швейцарию на Женевское озеро.
– Вот смешная мысль! А что говорит на это Этьен?
– Да ничего, Если Валентина отправится в Швейцарию, он поедет на некоторое время к ней, а потом опять вернется в Трувиль… Если она соскучится, он привезет ее, пожалуй, с собой… Ну, а вы что намерены делать?
– Я? По обыкновению стану рыскать из Трувиля в Париж и обратно. Вы знаете, что я не могу выдержать морского воздуха.
– Вы скучаете по атмосфере Парижа, вот в чем дело.
– Это правда. Я нахожу, что в Париже нет такой жары, как во всех других местах. По крайней мере, дома дают тень. Но ваш морской берег с его белым песком, со сверкающим морем и раскаленным небом, – да это вечное повторение солнечного удара… если только вы не перестанете всею компанией кататься в экипаже, скакать верхом или задыхаться в автомобиле! О, это еще не поражение! Я все-таки поеду туда, – заключил молодой человек, заметив встревоженный, протестующий жест Жаклины. – Я привык переносить все виды этих удовольствий, но когда слишком устану, то вернусь отдохнуть в Париж.
– Жан, не изощряйтесь в искусстве прикидываться стариком, – сказала, улыбаясь, госпожа Леглиз.
– Да мне и не нужно никакого притворства. Факты налицо: у меня есть метрическое свидетельство, которое нельзя заподозрить в подлоге. В нем указан мой возраст: тридцать пять лет. Не могу же я молодиться.
– А Этьену сорок.
– О, но Этьен человек с прочным положением: он женат. Какая разница! Впрочем, попробуйте-ка сказать ему, что он не молод, да Этьен подпрыгнет! А я-то уж очень старый холостяк.
– Из которого вышел бы молодой муж?
Томье пропустил мимо ушей это замечание. Жаклина встала с места при виде Леглиза, подходившего к ней с усталой миной, ясно говорившей о намерении отправиться домой.
– Уж одиннадцать часов, – сказал он. – А завтра поутру у меня много дела…
Госпожа Леглиз бросила озабоченный взгляд на Превенкьера и Розу, понимая, что после ее отъезда у Томье будут развязаны руки. Но как будто с тем, чтобы успокоить ее ревнивые подозрения, отец с дочерью также начали собираться. Жаклина просияла: к ней тотчас вернулись улыбка и веселое оживление. Она протянула руку Валентине, осыпая любезностями Розу и, воспользовавшись тем, что Превенкьер очутился возле нее, приветливо обратилась к нему: