Парижская жена
Шрифт:
— Ты несправедлива, Хэдли. Вспомни, как ты страдала из-за Хэррисона Уильямса.
— Страдала. О, Рут, не знаю, что на меня нашло. Наверное, мне просто страшно. — И я закрыла лицо руками.
— Конечно, страшно, — мягко отозвалась подруга. — Если ты действительно думаешь, что он слишком молод для тебя, тогда, что ж, принимай решение и следуй ему.
— Как ты думаешь, я перестану трястись от страха, если пойму, что он меня по-настоящему любит?
— Прислушайся к себе.
— Так можно много потерять.
— Потерять всегда можно, — сказала она.
Вздохнув, я потянулась за печеньем.
— Ты всегда
— Только когда дело касается других.
На следующий день письмо от Эрнеста не пришло, не пришло оно и через день, и еще через день тоже. Становилось все яснее: или он забыл обо мне, или сознательно избегает, выбрав Рим и надежду преуспеть в сочинительстве. Я была задета и к тому же отчаянно завидовала. У него есть то, на что можно возлагать надежды, чему можно посвятить жизнь. Мои мечты скромнее и, говоря откровенно, по большей части связаны с ним. Мне виделся небольшой домик — все равно где, и Эрнест, который, посвистывая, идет к нему по дорожке, держа в руке шляпу. Ничего из того, что он делал или говорил, не указывало на то, что подобное может когда-нибудь случиться. Так кто из нас наивный романтик?
— Если это конец, я справлюсь, — сказала я Рут и Берте вечером третьего дня, но в горле словно застрял ком. — Засучу рукава и поищу кого-нибудь другого.
— О, бедняжка, — сказала Рут. — Ты совсем пала духом.
После того как мы отправились спать, я еще долго ворочалась в постели, ненадолго задремав только после двух часов, однако вскоре проснулась с четкой уверенностью, что на веранде меня ждет письмо от Эрнеста. Я почти вдыхала запах чернил, видела на конверте помятости от его рук. Возможно, разыгралось мое воображение, но картина была настолько яркая, что я встала, чтобы это проверить. Натянув халат, спустилась вниз и открыла дверь на веранду. Там на половике лежало не одно письмо, а целых два — пухлые, многообещающие. Я прислонилась к дверному косяку, и на моих глазах выступили слезы. Какое облегчение!
Наверху я нетерпеливо вскрыла письма. В первом сообщались обычные новости — о работе, о веселых вечерах в доме Кенли, сам дом именовался «Домицилием». Предыдущим вечером в гостиной состоялся боксерский матч, в нем Эрнест играл роль Джона Л. Салливана — то шел на сближение, то уклонялся от удара — в нижнем белье, перетянутом шелковым поясом коричневого цвета. Было смешно представлять его в таком виде, и я перешла ко второму письму, все еще продолжая смеяться. «Продолжаю думать о Риме, — так начиналось письмо, — а может, и ты поедешь со мной в роли жены?»
Жена. Меня прошиб озноб. Я не знакома с его матерью, вообще ни с кем из его семьи. А он никогда не был в Сент-Луисе и не сидел в нашей гостиной под неодобрительным взглядом Фонни. И все же, похоже, он написал это серьезно. Так он сделал мне предложение — как бы между прочим, после шутливого рассказа о боксерском матче. Утром я ответила: «Если ты готов совершить безумство, я — в игре».
Рим. И мы там вместе. Удивительно. Когда я позволяла себе фантазировать о нашем браке, в моем представлении мы жили в Сент-Луисе или в Чикаго, в доме, похожем на «Домицилий», где постоянно звучали бы шутки, смех и умные разговоры. Но жить с Эрнестом в Италии — какое волнующее, пугающее и революционное решение! В семнадцать лет я ездила во Флоренцию и Рим с матерью и двумя сестрами. Путешествие не удалось, я почти не помнила местных
Я вышла на улицу без пальто и шарфа. Серые облака затянули небо, хлопьями валил снег. Подняв голову, я открыла рот и почувствовала вкус снега.
8
Минули две недели после предложения Эрнеста, и я отправилась в Чикаго с конкретной целью — познакомиться с семьей Хемингуэя. Я так нервничала, что перед встречей выпила значительную часть бутылки вина, расхаживая по гостиной в «Домицилии», а Эрнест изо всех сил старался приободрить меня. Усугубил мое состояние и дневной визит Кейт. Эрнест был на работе, и она застала меня одну.
— Надеюсь, ты не выходишь замуж за Уема? Это смешно. — Голос ее звучал визгливо. Она вошла, не сняв шляпки и пальто.
— Кейт, пожалуйста, сядь и успокойся.
— Ты пожалеешь. Сама это знаешь. Он такой молодой, такой импульсивный.
— А я кто? Скучная старая дева?
— Нет, просто наивная. Ты слишком ему доверяешь.
— Давай откровенно, Кейт. Ты ведь считаешься его другом. Что он тебе сделал, что ты настолько ему не веришь?
Внезапно она оборвала свою шумную тираду и тяжело опустилась на диван:
— Ничего.
— Тогда к чему все эти разговоры? — Я понизила голос и села рядом. — Скажи мне, что происходит.
— Не могу. — Кейт медленно покачала головой. Ее глаза были чистыми и печальными. — Не хочу вносить еще большую смуту. Я буду радоваться за вас. Клянусь — буду.
У меня зашумело в ушах, и шум этот не прекращался весь день. Когда Эрнест пришел с работы, я уже так себя накрутила, что накинулась на него еще у дверей.
— Может, расскажешь о Кейт. Кажется, она по уши влюблена в тебя. — Меня саму удивило, как это я заговорила о таком во всеуслышание, но Эрнест сохранял спокойствие.
— Возможно, — сказал он. — Но тут нет моей вины. Я не давал ей надежды.
— Так ли это? Она, похоже, чем-то уязвлена.
— Послушай. Кейт есть Кейт. Все уже в прошлом. Ты что, действительно хочешь знать?
— Да. Хочу знать все. О каждой, кого ты когда-то поцеловал или вообразил, что любишь, — пусть всего на две минуты.
— Бред. Зачем тебе это?
— Чтобы ты мог потом сказать, что они ничего для тебя не значат и что меня ты любишь больше.
— Да я тебе все время это твержу. Ты что, совсем меня не слушаешь?
— Разве можно жениться, если между нами есть секреты?
— Ты не хочешь выходить замуж?
— А ты хочешь жениться?
— Конечно. Ты придаешь слишком большое значение мелочам, Хэш. Пожалуйста, будь разумной.
— Вот и Кейт говорит то же самое.
Во взгляде Эрнеста было такое раздражение, что я не выдержала и залилась слезами.
— Ну, иди сюда, котенок. Все будет хорошо. Вот увидишь.
Я кивнула и утерла слезы. А потом попросила чего-нибудь выпить.
Чтобы добраться до большого родового гнезда Хемингуэев в Оук-Парке, мы взяли автомобиль у Кенли. По мере приближения к Кенилворт-авеню, Эрнест становился все более возбужденным.